Принцип неопределенности

— Отпусти, порвешь! Вещь музейная, с библейских времен ношу… А Мокей?.. Что в нем такого особенного, человек как человек! Поможешь ему сама, не медь же ты звенящая и не кимвал звучащий… — усмехнулся в седую бороду. — Только гляди в оба, очень сомнительно, чтобы Бюро по превращению жизни в фарс оставило тебя без работы…

И, пройдя через стеклянную стену, пошел высоко над городом под умытым осенним дождичком, усыпанным холодными звездами небом.

Крыся и Серпухин смотрели ему вслед. Прежде чем слиться с миром, старик обернулся и с доброй, но грустной улыбкой помахал им рукой…

33

В октябре в средней полосе России уже холодно. До зимы еще далеко, дожди еще до зимы и слякоть, и долгие пасмурные дни, когда муторно на душе и рано зажигают свет, но до середины месяца погода стоит сухая и солнышко, особенно на припеке, греет ласково, будто винится за то, что так быстро прошло лето. По ночам над рекой стелется белый, словно молоко, туман. Лежит он и на заливных лугах, что за Волгой, словно силится укрыть их от морозного дыхания высокого ясного неба. В ярком свете луны водная пыль серебрится, и тогда кажется, что над землей раскинута усыпанная драгоценными камнями невесомая кисея.

Мокей поежился, натянул на лоб видавшую виды Васкину кепку. Сидевший рядом Мерцалов слушал его рассказ не перебивая, но, когда тот надолго умолк, спросил:

— Дальше-то что было?..

Серпухин смотрел за Волгу. С высоты замершей над обрывом беседки пологий берег был виден до самого дальнего леса. Там, за заливными лугами, догорала золотистая полоска заката. Солнце зашло, и только одинокое облачко еще светилось в вышине нежным розовым светом. На пропитавшемся темной краской небосклоне проступили бледные звезды, четче обозначился тонкий серп недавно народившейся луны.

— Дальше?… Не было больше ничего! Ложкин ушел, а со мной сделалось что-то странное, я будто впал в забытье. Казалось мне, что стою над бездной, что жизнь закончилась, а вокруг… Многих, Васка, я обидел, многим судьбу искалечил, а умирать не хочется. Балансирую над пропастью, спасения нет, как вдруг откуда ни возьмись старик!..

— Такой высокий, мосластый, в подпоясанной веревкой власянице… — уточнил со знанием дела Мерцалов.

— Точно, он! — без тени удивления согласился Серпухин и продолжал: — Хватает меня за руку и отводит от края бездны… Потом?.. Помню только, с неба лило как из ведра и улица в размытых пятнах фонарей, из конца в конец пустая… Когда очнулся, оказалось, стою на балюстраде, а внизу машинки, такие маленькие-маленькие, меньше игрушечных, и кто-то с нечеловеческой силой тянет меня назад. И что удивительно, дождь кончился, а на террасе, куда меня стащила Крыся, большая лужа. Лежу я в ней распростертый и смотрю на звезды, а Крыська навалилась сверху, прижала к камням телом, целует и ревет белугой…

Яркая полоска на горизонте истончилась и поблекла, над Волгой сгустился туман. Где-то вверх по реке тревожно, в два приема, прокричал пароход.

— Буксир, — пояснил Мерцалов, — баржу тянет, я его по ревуну узнаю…

Серпухин достал из кармана ватника сигареты.

— Знаешь, Васка, странное меня преследует ощущение… — угостил Мерцалова, закурил сам. — Кажется мне, что где-то совсем рядом находится другой, неведомый человеку мир, а жизнь наша нечто вроде игрушки бушующих там страстей. Возьми, к примеру, случившееся со мной: я кожей чувствую, что в этом должна быть какая-то логика, а нащупать ее не получается. Можно было бы предположить, что я двинулся умишком, только и Крыся считает, что и у нее в этой истории была какая-то роль, и, возможно, даже главная. Ничего конкретного мы, как ни стараемся, вспомнить не можем, но чувство необычности происходящего нас не оставляет…

По верхушкам сосен пробежал легкий ветерок. Васка сидел, уперевшись ладонями в скамью, и едва заметно раскачивался:

— Что тебе на это сказать?.. Наверное, в жизни каждого человека бывают моменты, когда он особенно остро чувствует свою принадлежность какой-то иной жизни. Евангелист Лука писал: «Царство Божее внутри нас». Может быть, именно так оно нам и напоминает, чтобы мы о чем-то главном не забывали…

Серпухин поежился, поднял воротник ватника. С заходом солнца заметно похолодало. Воровато оглянувшись на окна дома, Васка достал из кармана куртки фляжку и толкнул Мокея локтем. Тот не глядя принял в руку посудину и, запрокинув голову, сделал пару глотков. Приложился и Мерцалов, спрятал водку на груди.

— Со мной тоже нечто удивительное случилось… — заметил он, закуривая. — Болел я, чуть Богу душу не отдал, тогда-то мне и открылось. Древние говорили, что истинное знание дается человеку по мере просветления, а я в упоении гордыни писал то, что измыслил собственным умишком. Думал, скоро закончу книгу, а оказалось, ее еще и не начинал. Одно название от написанного только и осталось: «Принцип неопределенности»…

Мокей немного помолчал:

— Получается, начнешь работу с самого начала?..

Васка замялся: