Пристав Дерябин

Потом он повернулся от Кашнева неожиданно легко для своего огромного тела и крикнул в двери:

— Культяпый!

И тут же в какой-то дальней комнате что-то загромыхало и покатилось по не заставленным ничем полам: слышно было, что дальше за канцелярией несколько комнат, и все пустые. Потом в двери пролез Культяпый — кривоногий седенький старичок, одетый в форму будочника, — и стал смиренно.

— На стол! — коротко приказал Дерябин.

И когда уходил Культяпый, тем же манером громыхая по комнатам, — сказал о нем пристав:

— Нянька моя, — меня выхаживал во время оно… Дурак, но предан. Держу, черт его дери!

Два писарька сидели в канцелярии, — им крикнул пристав:

— Марш домой!.. С нас вас на сегодня будет, собственно говоря.

И писарьки — один угрюмый, красноносый, явный пьяница и сутяга, другой угреватый подросток — вскочили, застучали, складывая толстенные книги, и ушли.

И вот осталась большая, вся заставленная столами канцелярия, лампа с синим абажуром, за канцелярией внятная пустота нескольких комнат, за форточкой сырой темный вечер — и пристав. И несколько мгновений пристав смотрел на Кашнева молча, немного жуткий, потому что был освещен снизу лампой, отчего лицо его стало сырым, синим, вздутым, как у утопленника; молчал, только для вида перебирая на столе какие-то бумаги.

— Между прочим… — поспешно, точно боясь забыть, начал Кашнев, солдат, своих помощников, вы — в каземат… Неужели нет больше места?

— Солдат? Куда же мне солдат?.. Дворец для них? Баловство! — Пристав посмотрел на Кашнева как-то сразу всем телом и добавил: — Терпи голод, холод и все солдатские нужды… что? Даром, что ли, новобранцы фонари бьют, черт их дери? Баловство! Разврат!

— Я приказал им соломы в конюшне взять, — ответил Кашнев, смотря ему прямо в большое лупоглазое лицо, — но не так, как смотрел раньше, когда вошел, а просто, только бы смотреть, — и докончил: — постелить на пол, а то там наплевано.

— А я прикажу взять обратно! — крикнул Дерябин. — Баловство!.. Зачем им солома?.. Нежность!.. И на черта мне их пригнали, пятьдесят человек? Что мне с ними, в чехарду играть?.. Эй, дежурный, гоп-гоп! — крикнул он в двери.

И не успел еще Кашнев сообразить, как ему лучше обидеться на пристава, как уж кричал тот кому-то в другой комнате:

— Передай взводному, чтоб… пятнадцать человек при унтер-офицере оставил нам, а прочих — в ярок на пчельник, в казарму на топчанах спать, черт их дери! Да солому там, если солому взяли, так потом ее прямо в навоз; под лошадей в стойла не класть: раз солдат проспал, так уж на эту солому и лошадь не ляжет… Понял? П'шел!

В пустой комнате голос пристава бурлил и клубился, как дым кадильный, а Кашнев сзади смотрел на его дюжую спину, могучую шею и светлый затылок и все как-то не знал, что ему сделать: нужно было что-то сказать колкое, но он сказал:

— Поэтому и я вам тоже не нужен?.. Прощайте.

— Кто? Вы? — Пристав поспешно обернулся и взял его за плечи. — А для кого же стол накрывают? Господи, твоя воля!.. Сказано было: взвод при офицере… ну? Взвод я по мирному составу считал, — по военному прислали. Ошибка исправлена. Лишних людей отослали, черт их дери, спать, а офицера… нет-с, не отдам! Культяпка! Сыми с их благородия шинель, живо!.. и спрячь!

И где-то в соседней комнате звякавший посудой Культяпый подкатился к Кашневу на коротких ножках и, сопя, принялся стаскивать с него шинель. Он касался его своими седенькими мертвыми бачками и лоснящимся небольшим черепом; изо рта его сильно пахло съеденными старыми зубами, и руки тряслись.

— Вы семейный? — зачем-то некстати спросил пристава Кашнев.

— Omnia mea![1]

— ответил пристав и поднял указательный палец вровень с лицом.

Из этого Кашнев понял, что он одинок.

Столы в канцелярии были неопрятные, некрашеные, сосновые, старые, покрытые листами пропускной бумаги, замазанной чернилами; было накурено и сперто — не помогала и форточка; не подметенный, заслеженный грязный пол скрипел песком под ногами. Кто-то сдавленным пискливым скопческим голосом, картавя, неприлично выругался в той комнате, где гремел посудой Культяпый.

— Сильно сказано, — отозвался на это Кашнев. — Кто это?

— Попка. Ка-ка-ду, — шаловливо протянул пристав и улыбнулся длинно, причем толстомясое лицо с бычьим подгрудком помолодело вдруг. — Случается, дамы его ласкают: попка-попочка, попка-душечка! — а он как запустит, господи, твоя воля! Сколько раз за него извиняться приходилось: люблю, мол, эту птицу, но-о… воспитана плохо, никак отучить не могу, — прошу простить.

И тут же он, пышущий только что закуренной папиросой, вдруг крякнул весело, подхватил сзади Кашнева за локти, как это делают с детьми, высоко поднял, грузно пробежал с ним несколько шагов, распахнул им же настежь двери и поставил на пол в той комнате, где гремел посудой Культяпый и неприлично ругался попугай.