Присутствие духа

— Бог даст, бог даст!.. — живо перебил Леонид Витальевич с какой-то натужной надеждой. — Разумеется, мы тогда фотографии ей вернем. Это проще всего будет сделать, проще всего…

Очутившись возле постели, Воля почувствовал, что валится с ног. Днем он хотел есть, позже — только пить, но, хотя с тех пор он не утолил ни голода, ни жажды, теперь было одно желание — неподвижности. У него не хватило сил опуститься на кровать — он на нее упал, но почему-то не заснул в то же мгновение…

— Завтра мы с тобой, сынок, пойдем, непременно пойдем завтра… — прошептала Екатерина Матвеевна, склонясь над его ухом.

Он не спросил, куда, зачем, и, как в детстве, помня о том, что на завтра обещано хорошее, погрузился в дремоту.

Но полусон длился, наверно, лишь несколько мгновений. Потом мысли о Маше, Рите, отце сами собой вернулись к нему, как память о том, кто ты и где ты, когда открываешь утром глаза. Ему вспомнилось: ведь совсем недавно еще Маша днем и ночью была здесь, рядом. Рита была в гетто, но из гетто еще не вывозили людей на грузовиках неизвестно куда, а лишь водили под конвоем на работу. Это было совсем недавно, и ему показалось вдруг, что совсем недавно все было не так уж плохо, — неужели он тогда этого не понимал?..

Почему и тогда жизнь была для него ужасной, нестерпимой?

И не сразу, одно за другим, чувства, испытанные за последние недели, очнулись в нем. Он резко приподнялся на локте, потом сел на кровати, опустил на пол ноги, точно решился куда-то идти…

…Прасковья Фоминична долго не возвращалась от Грачевского. Екатерина Матвеевна и Воля ждали ее, а Бабинец куда-то ушел, сказав, что уж наперед знает: Прасковья вернется ни с чем.

Колька время от времени прибегал с улицы погреться и всякий раз приносил какие-нибудь новости. Неожиданно возник на пороге Леонид Витальевич:

— Вместе, может быть, скоротаем ожидание? — предложил он, как бы объясняя свой приход. Стали молча ждать вместе.

…Тетя Паша стремительно распахнула перед собой дверь и словно бы обрадовалась, что ее ждут. Екатерина Матвеевна шагнула ей навстречу:

— Что?.. — Она хотела спросить: «Что, вызволила?», но у нее задрожали губы.

Тетя Паша поняла ее и так.

— «Если б, говорит, пораньше вы об ней побеспокоились, был бы другой результат, можете, говорит, мне поверять», вот что он мне про Машу сказал. А больше — ничего.

С этой минуты, Воля заметил, мать перестала слушать Прасковью Фоминичну и начала одеваться. Пока она надевала кофту, повязывала теплый платок, вернулся Бабинец, а тетя Паша принялась рассказывать:

— Ну, было! Хотите — верьте, а не хотите — как хотите! Слышали б вы, как наш бургомистр немцев ругал! — Она понизила голос: должно быть, чтобы не выдать ненароком Грачевского седому офицеру за стеной. — Ох, как он их не любит! «Они, говорит, у меня вот где сидят!..» Прасковья Фоминична была в большом возбуждении: и оттого, что у самого бургомистра, оказалось, немцы тоже «вот где сидят», и оттого, что Грачевский говорил с ней доверительно. Ее обижало и даже пугало то, что ни Екатерина Матвеевна, ни учитель, ни Бабинец не изумляются, не переглядываются пораженно, не выспрашивают у нее подробностей необыкновенного разговора.

Подсев к Леониду Витальевичу, жестом поманив остальных к себе поближе, тетя Паша прошептала:

— Намекнул мне: «Сегодняшний день никогда не знаю, приду ли завтра опять в этот свой кабинет… Кто знает?.. Кто, говорит, мне гарантирует?..»

Но и эта откровенность Грачевского ни на кого почему-то не произвела впечатления.

— Может, думаете, он меня… ну, подлавливал одним словом?.. — спросила тогда тетя Паша, готовая заранее доказывать обратное.

Отозвался один Леонид Витальевич.

— Нет, едва ли, — сказал он. — Не думаю.

— Но все ж думаете, лукавил он со мной? — напирала Прасковья Фоминична.

— Да нет, почему же, — медленно, вяло и без интереса к тому, о чем говорит, возразил Леонид Витальевич. — Скорее, не лукавил. Наверно, фашисты у него в самом деле вон где сидят. Еще бы! Продал ведь человек душу дьяволу, а какую получил компенсацию? Жалкую. Это-то он понимает. Покоя нет, уверенности в завтрашнем дне — никакой, да и сегодняшнее благополучие без гарантии. И души не вернуть! За что уж тут фашистов любить, если так?! И как тут не пожаловаться при случае…

Леонид Витальевич произнес это, останавливаясь, сомневаясь, надо ли объяснять то, что так нехитро, скучно, ничтожно. Замолчав, он прочел во взгляде Прасковьи Фоминичны: «Ну, перехватил старик. Суров очень. Ни капли жалости». Тотчас же он почти отчеканил:

— И никакого нет родства у его недовольства фашистами и нашей ненависти к ним, никакого! Он недоволен, — его надежды обманули они! Мы же ненавидим их за то, что они фашисты!

— Пойдем, сынок, нам надо, — негромко сказала Екатерина Матвеевна.

Воля обернулся. Ему показалось, что мать не слышала только что происшедшего разговора, настойчиво думая о своем. А может, просто разговор этот был для нее неважен.

— Леонид Витальевич, вы…