Притча

Он нашел две колодки, сунул их под колеса и придерживал фюзеляж, пока Брайдсмен влезал в кабину. Потом зашел вперед, и все оказалось в порядке; ему были видны скос обтекателя и дуло пулемета, установленного, поскольку он был рослым, чуть выше, чем обычно. Но он мог подняться на цыпочки и все равно собирался прикрыть лицо руками на случай, если от вчерашних зарядов что-то останется после того, как они пролетят двадцать футов, хотя не видел, чтобы что-то отскочило, срикошетило от немецкого аэроплана, а он стрелял по нему пять или шесть секунд, о которых говорил Брайдсмен. Ему оставалось лишь встать на линию огня, но тут Брайдсмен высунулся из кабины:

— Ты обещал.

— Да, — сказал он. — Тогда все будет в порядке.

— Отойди подальше, — сказал Брайдсмен. — Все же трассирующий состав. Может обжечь.

— Да, — сказал он и, не сводя глаз с маленькой черной амбразуры, откуда глядел пулемет, попятился назад, — хотел бы я знать, как они это сделали. Я думал, что трассирует пуля. Как они сделали трассу без пуль? Ты не знаешь? Интересно, что там вместо них. Хлебный мякиш? Нет, хлеб сгорел бы в стволе. Наверно, там деревянные пули, пропитанные светящимся составом. Забавно, не так ли? Наш ангар прошлой ночью был накрепко заперт, как… снаружи, в холоде и темноте, расхаживал часовой, и кто-то был внутри, может быть, Колльер; шахматисту нужно уметь вырезать, вырезание тоже звучит философски, а говорят, что шахматы — это философская игра, или, может, то был механик, который завтра станет капралом, или капрал, который завтра станет сержантом, даже если война и окончена, потому что капралу могут дать еще одну нашивку, даже отправляя его домой, или по крайней мере накануне демобилизации. Или, может, КВС даже сохранят, потому что много людей пришло в них прямо из колыбели, успев научиться только летать, и даже в мирное время им все равно нужно есть и хотя бы время от времени… — Он пятился, потому что Брайдсмен продолжал махать ему рукой, держа его на прицеле, — …три года здесь — и ничего, потом одну ночь он сидит в запертом ангаре с перочинным ножичком, грудой деревянных чурок и делает то, чего ни Болл, ни Маккаден, ни Бишоп и никто из них никогда не совершал, — сажает немецкого генерала. И в ближайший отпуск получает должность истопника в Букингемском дворце — только отпусков уже не будет, теперь не от чего уезжать, а даже если б и было… какую награду дадут за это, Брайдсмен?

— Ладно, — сказал он, — ладно. Я прикрою и лицо…

Только в этом не было необходимости: на этом расстоянии линия огня как раз проходила через его грудь. Он в последний раз взглянул на прицел, потом чуть склонил голову, скрестил руки перед лицом и сказал: «Готово». Раздался треск пулемета, темная миниатюрная роза замерцала на стекле его наручных часов, резкое, жгучее (это были какие-то гранулы; если бы он находился в трех футах отдула, а не в тридцати, они убили бы его, как настоящие пули. И даже на этом расстоянии ему пришлось упереться не для того, чтобы не отступить назад, а чтобы не быть сбитым с ног: в этом случае — при падении линия огня пошла бы вверх по груди, и прежде, чем Брайдсмен прекратил бы огонь, последние заряды могли бы попасть ему в лицо), колющее чок-чок-чок прошло по его груди, их прежде, чем он ощутил жжение, почувствовался тягучий, ядовитый запах горящей ткани.

— Снимай комбинезон! — крикнул Брайдсмен. — Его не погасишь! Снимай, черт возьми! — И Брайдсмен стал расстегивать комбинезон.

Он сбросил с ног летные сапоги и высвободился из него. От комбинезона шел тягучий, невидимый, вонючий дым.

— Ну что? — спросил Брайдсмен. — Теперь ты доволен?

— Да, спасибо, — сказал он. — Теперь все в порядке. Почему он застрелил летчика, Брайдсмен?

— Слушай, — сказал Брайдсмен, — убери его от машины, — схватил комбинезон за штанину и хотел отбросить в сторону, но он удержал руку Брайдсмена.

— Постой, — сказал он. — Надо вынуть пистолет. А то меня отдадут за него под трибунал.

Он вынул пистолет из наколенного кармана комбинезона и сунул его в карман мундира.

— Ну и все, — сказал Брайдсмен. Но он не бросил комбинезона.

— Его надо в мусоросжигатель, — сказал он. — Здесь оставлять нельзя.

— Ладно, — сказал Брайдсмен. — Пошли.

— Брошу в мусоросжигатель и приду.

— Пошли. Денщик бросит.

— Опять у нас заигранная пластинка, — сказал он.

Брайдсмен выпустил штанину комбинезона, но с места не двинулся.

— Потом приходи.

— Непременно, — сказал он. — Только нужно будет зайти в ангар, сказать, чтобы закатили машину. Почему, же он убил летчика, Брайдсмен?

— Потому что он немец, — сказал Брайдсмен с какой-то спокойной и яростной терпеливостью. — Немцы воюют по уставу. А по уставу немецкий летчик, посадивший на вражеский аэродром неподбитый немецкий аэроплан с немецким генерал-лейтенантом, либо трус, либо предатель и поэтому заслуживает смерти. Этот бедняга, наверно, еще утром, завтракая сосисками и пивом, знал, что его ждет. Если бы генерал не застрелил его, немцы, наверно, расстреляли бы генерала, как только он попал бы им в руки. Брось комбинезон и приходи.

— Хорошо, — сказал он.