Притча о встречном

Художественные средства романа органичны его идее. «Мастер и Маргарита», таким образом, — философско-фантастический роман, где форма, сам жанр предопределены и единственно продиктованы сложным жизненным содержанием, где все служит правде и нет отрешенности от «земного» ни в едином слове, несмотря на всю «приманчивость убора». Все в выборе художественных средств определилось именно «ядовитостью проблем», как сказано в начале нашего разговора о последнем романе Булгакова. Роман — поистине корректив к неудовлетворявшей художника современной ему литературной действительности. Он и удовлетворенное желание художника — не в сиюминутном признании, а в осуществлении вечной задачи.

Читатель последней четверти XX века куда лучше может — с высоты своего исторического опыта — понять роман, чем читатель первой четверти того же века.

История развития человеческой художественной и научной мысли знает бесчисленное количество примеров подобного умения ждать. И сто, и триста, и сколько потребуется лет. Ждали Шекспир и Галилей, Кеплер и Сервантес, Ван Гог и Эйнштейн. Творческая убежденность художника позволяет ждать. В этом, думается, подлинный смысл воландовской фразы «рукописи не горят».

И оттого, что непонимание бывает не только равнодушно-безличным, но и нетерпеливо-требовательным, бывает и гневным, и глумливым, даже «кидающим каменьями в Пророка», оттого все же художник не спешит разменять золотой самородок открывшейся ему истины на «медный мусор» общедоступности. У Булгакова не было ужаса непонимания, несмотря на то что все написанное казалось в его время остросубъективным, мировоззренчески-туманным, неактуальным. А в худшем случае — казалось: булгаковщиной… Не было у Булгакова ужаса ненужности своего труда. Он был уверен, что «будет понят страной». И поэтому: «Я очень много думал… может ли русский писатель жить вне родины, и мне кажется, что не может». И сказано это среди десятилетия непечатности и булгаковщины! То, что кому-то в писателе казалось интеллигентским упрямством и творческой прихотью, оригинальничаньем и пассивной позицией неприятия действительности, — все было дальновидностью мудреца, в котором билось горячее и страстное сердце патриота России и ее народа. В отличие от многих писателей-современников, Булгаков занялся материалом и темой вроде бы «отработанными». На деле же, как оказывается, нет отработанного материала, нет изживших себя тем. И в таком, не новом, материале, будучи художником, можно быть и актуальным, и помочь понять природу нового в жизни, и даже помочь становлению этого нового. Свет и тьма — антиномии одной физической природы. Зло, увы, лучше всего учит добру, — его нужно знать, нужно знать его корни. Поверхностно-глумливое и лозунговое заклинание только размножит его корешки, только помогает внедрению его в здоровую почву жизни. В этом смысле роман учит нас уважительно относиться к явлениям зла, учит знанию его враждебных сил!

Роман не содержит, как мы теперь видим, никаких мрачных, тем более гибельных пророчеств. Он жизнен и диалектичен уже в своей концепции. Булгаков и не проклинает разлагательные силы Воланда, и не сочувствует им — он показывает их вторичность, отраженность. Исток разлагательства в человеческой жизни без веры, без идеалов, в мещанских усилиях — иметь, но не уметь. В нетворчестве, но в притворчестве, в видимости вместо дела. В демагогии вместо пророческого горения, в остракизме Мастера и возвышении мещан вроде болтливого начетчика и равнодушного цитатчика Берлиоза на посту проводника человеческих идеалов и устроителя жизни…

Олешинский Бабичев из «Зависти» на посту «строителя» материальной культуры, Берлиоз, «возглавляющий» творцов духовных ценностей, — оба сорняки на той же почве новой жизни. Жизнь, сам здоровый инстинкт ее выдвигают против них творческую личность. Будь то поэт Кавалеров с его пассивным бунтом или Мастер с его беззаветным служением правде.