Притча о встречном

Символы создаются не на голом месте. Прежде чем «отделиться» от будничности — они в ней успели крепко «намозолить душу» людям. Они не просто сжатое и краткое обозначение каких-то земных сущностей из духа жизни — или вокруг духа жизни, — они и появляются после каких-то предельных сгущений, после чувства необратимости и неотвратимости. Они некая стихийная поэзия, которой человек надеется освободиться от необходимости в сложных повторениях. Он готов отнестись к ним с ритуальным почтением, лишь бы не вдаваться в долгие объяснения. Так в надеждах добра, так и в возможностях зла… В конечном счете бог и сатана те же символы о сложнейших нравственно-духовных началах жизни, о поляризованном ими двуедином бытии, о грустном сознании, что наряду с добром существует и зло, о котором мы обязаны всегда помнить… Не просто помнить, стараться упредить опытом, волей, разумом. Отделив от повседневности символ, всю связанную с ним этическую коллизию жизни, мы его наделяем особой властью над душой, над нашим воображением, жаждущих ободрения, но часто обретающих страх…

Постоянный страх бедного чиновника Евгения из «Медного всадника» перед Медным всадником срывает его с пьедестала и воображает скачущим за ним, готовым его растоптать. В этом первая попытка избавиться от страха перед реальным земным злом, обратить его в символ, пусть в надземную, сатанинскую даже, силу… Так в символах брезжит знакопеременность.

В наш атеистический век силы добра и зла все меньше вытесняются в неземную символику. Фашистская свастика, ядерный гриб, голубь мира — все говорит о земном зле, его сатанинском действии — равно как о надеждах доброй воли людей единого мира. Все меньше надежд на божескую милость, на небо, которое «убережет» и «спасет»!..

Перед сатанинскими силами зла человек вынужден призвать к действию свой собственный разум, не ждать поражения в фатальном бессилии, не мечтать по-маниловски о божественном могуществе. И все же без единого духовного чувства мира души и мира человечества ему не обойтись! Жизнь обязана стать нелукавящей…

Как никогда, ныне опасна мимикрия под добро, обман ныне — самообман, когда зло кажется добром, лукавящая выгода есть трагический убыток. На земле свершается небывалое — и человек, и человечество предстали перед необходимостью — во имя жизни — вырвать из себя яд вражды!..

Этический выбор ныне означает — для каждого и для всего мира — жизнь или смерть. Долго порабощавший миф о единосущности добра и зла изживает себя окончательно. Перед необходимостью такого альтернативного выбора и человек, и человечество зреют не по дням, а по часам! Зло уже не сможет выдать себя за добро, заставить воздавать себе хвалу и требовать поклонения! Сила больше не повергнет ниц слабых, страх не родит идолов и тиранов — десятилетия земного зла научили человека мыслить, научили бдительности, сатанинству эгоизма он больше не перепоручит свою судьбу, будущее своих детей!..

Зло, посеянное на пути к добру, — дважды зло. Надо обнажить и вырвать его глубинные корни!..

Общеизвестно, сколько зла и народу, и нашим ленинским идеалам принес культ личности. Партия решительно осудила произвол сталинизма, его беззаконие и волюнтаризм. Но литература все еще в большом долгу перед народом, не вскрыла сложнейшие — может, небывало сложные — психологические перипетии, которые могли привести к культу личности в нашем, самом демократичном, обществе… Долг нашей литературы в том, что это страшное, земное сатанинство не нашло еще должного художественного отражения. Пресловутые термины «культ личности» и «загадка Олеши» — настолько взаимосвязаны, что только и могли бы по-настоящему пролить свет друг на друга… Возможно, здесь и вправду потребовалось бы дарование под стать Гоголю или Достоевскому! Тема все еще писательски не тронута. Сама, например, судорожная отрывистость «Ни дня без строчки» говорит о большой тревоге, которой был снедаем писатель… Психология страха и личного, и тем более общественного, еще не изучена художниками, не исследована, не отражена. Между тем нетрудно это проследить в истории: лишь то общество достигало подлинного духовного прогресса, которое было свободным от страха, порабощающего творчество! Внешний энтузиазм здесь подчас напоминает ту жестикуляцию, в которую повергает тот же страх человека и которая обратная сторона той же оцепенелости! Вспомним, что храмы и пирамиды, дворцы и виадуки древнего мира построили именно рабы. Лишь первобытности форм общественной жизни мы обязаны тем, что вместе с памятниками материальной культуры, этой «жестикуляцией рабской оцепенелости», к нам все же дошли и памятники духовной культуры. В современном мире эти две культуры, учтя масштабы и возможности «общественной жестикуляции», то есть материальной культуры, почти альтернативны!

Да, повторим мы, страх и личный, и общественный большое и еще не изученное зло. Особенно в современных его формах проявления…