Привал с выдернутой чекой

– Вадик, ты целый, ты живой, я так боялась за тебя, Вадик! – быстро-быстро зашептала она, девичьи губы заскользили по его лицу, и Бубликов почувствовал на щеках влагу падающих на них девичьих слез. – Вы так внезапно улетели. Я даже не успела с тобой попрощаться. А потом случился бой. – Она умолкла, уткнувшись ему в плечо. – А потом… потом появилось сообщение о двухсотых. Я так ревела, я так ревела, я так боялась больше не увидеть тебя! А когда… когда Чистильщик вышел на связь, сообщил, что у него потерь нет, я… – Она запнулась. – Мне стыдно, но у меня на душе стало так радостно, так легко, и мне было не важно, что погибли другие, главное – ты жив, ты жив! Я знаю, знаю, это неправильно, я понимаю, что это неправильно, но я ничего не могла с собой поделать. Когда надо было горевать, я смеялась – ведь ты был жив, и это главное. Прости меня! Наверное, я плохая, но я не хочу тебе врать, так было, и я такая как есть. – Она отстранилась, в ее глазах блестели слезы, щеки раскраснелись, и вся она казалась такой хрупкой, такой беззащитной. Ее глаза встретились с его глазами.

«Никому и никогда я тебя не отдам! Мы теперь всегда будем рядом!» – подумал Бубликов и еще крепче стиснул ее в своих объятиях. И их губы нашли друг друга.

В своей группе этой ночью Вадим так и не появился.

А в солдатской палатке тем временем крупный разговор произошел. Мои, как всегда, вяло, шутливо перебрехивались. Слегка матерились, но именно что слегка, без особых перегибов, там словечко, тут фразочка. Но что-то пошло не так, и до этого весьма снисходительно поглядывавшие на нас разведчики второй группы не выдержали. Может, нервы после понесенных потерь подкачали, может, еще что, но они с моими закусились. И, как выяснилось, из-за все той же проклятущей ненормативной лексики.

– И не надоело вам? – От этой гневно брошенной пулеметчиком второй группы рядовым Григорьевым фразы умолкли все – энергетика из нее так и сочилась.

– В смысле? – удивленно выпучился на него Болотников.

– Да без всякого смысла! – Это уже влез в разговор командир первого отделения все той же второй группы сержант Игнашевский. – Какой, к шутам, смысл?

– Тогда какие претензии? – набычился готовый рвануться в бой Болотников.

– Претензии? – переспросил Игнашевский. – Претензий к вам нет, но я, парни, не понимаю, почему вы друг с другом все время собачитесь?

– Мы собачимся? – на лице Болотникова отразилось искреннее недоумение. – А, это, – он вдруг сообразил, что их обычную безобидную и в какой-то мере разнообразившую жизнь пикировку, принимают почему-то за ссоры, – так это мы в шутку, для поддержания, так сказать, общего тонуса, – заверил он Игнашевского. – Не обращай внимания!

Игнашевский вздохнул, такой ответ его явно не устроил.

– Тонус поднимаете, а материтесь через слово. А еще клички какие-то дурацкие друг дружке придумали.

– Не клички, а боевые кликухи, – с оттенком гордости сообщил Козлов, в позе йоговского лотоса листавший взятую в библиотеке книгу.

– Вот именно – кликухи, – согласно кивнул Игнашевский. – Кликают вас, а не зовут.

– А че тебе не нравится? – продолжал напирать Болотников. Как ему в этот момент хотелось на ком-нибудь сорваться, одному Богу известно, но первым начинать скандал он не желал.

– Да при чем здесь нравится – не нравится, – отмахнулся от вопроса Григорьев. – Мы, конечно, понимаем: да, вы упали, ударились, но, может, хватит придуриваться? Стресс, он и есть стресс, и я бы на вашем месте никогда бы оказаться не захотел, но вы все живы остались, не то что… – он на секунду умолк, – наши ребята, что в гробах домой поехали, но вам пора и за ум браться. А то выглядите так, как будто вас подменили!

– Это вас подменили! – обиженно буркнул Болотников, хотел выдать нечто трехэтажное, но, внезапно устыдившись, делать этого не стал. – А мы какие были, такие и остались.

– Так и поговори с ними! – Григорьев безнадежно махнул рукой. – Вот нравится им язык поганить, и ничего не попишешь! – сказал и, присев на свою кровать, сокрушенно вздохнул. И наступила непроницаемая тишина.