Привет, Афиноген

— Все, Миша, все. Я побежала, кличут. Жених зовет делать выкройку… Не звони. Не звони мне, понял? Девушке надоело и скучно. Хочешь, я познакомлю тебя с подругой? Все, все. Побежала. Целую, любимый!

«Ту–ту–ту!» Миша прижался лбом к вешалке. Короткие гудки еще связывали его со Светой Дорошевич, доносились оттуда, где была она. Вдруг он прозрел… Она же рядом, в пяти минутах ходьбы. В ателье. Какого черта! Он может пойти и заказать ей брюки. Нет, брюки — это пошло. Лучше пиджак. Конечно! Именно пиджак спортивного покроя. Заодно можно полюбоваться на ее жениха. Составить о нем мнение.

«Как же я страдаю из–за тебя, Света, — подумал он, — как мне плохо. Что же, оказывается, все врали про любовь. Все писатели врали, все поэты. В любви ничего нет для человека, кроме унижения, кроме гадкой невыносимой тошноты. И никто не предупредил. Любовь не возвышает, она расплющивает. И это то, к чему все стремятся, о чем мечтают с детства. Любовь! Нет, не надо себя обманывать. Если бы она меня любила, если бы она меня любила и не обижала, все было бы иначе.

А не сходить ли в милицию, — думал дальше Миша. — Там разузнаю про этого… Карнаухова и как–то помогу ему. Докажу ей, что я не испугался, а предпочел действовать по–умному. Да нет, это, конечно, был только повод. Ей нужен был повод, чтобы от меня избавиться. Как глупо все».

Глупым было главным образом то, что Света Дорошевич похоже с колыбели и по сей день проживала в мире эмоций и необъяснимых поступков, а он по–прежнему пытался проникнуть туда, куда ему хода нет. Звонить ей, объяснять что–либо, конечно, бессмысленно. Действие, действие может его спасти.

Заерзал ключ в замке входной двери. Миша повесил наконец изгудевшуюся трубку — отпер дверь. Юрий Андреевич пришел обедать.

— Привет, — поздоровался он с сыном. — Что нового?

— Ничего.

Обедали они на кухне. Отец с аппетитом хлебал мясной борщ, косился на сына.

— Папа, у тебя, кажется, работает некто Карнаухов?

— Не у меня, а в институте. Николай Егорович возглавляет отдел координации. Что тебя интересует?

— У него сына позавчера забрали в милицию.

— Ну да? Ты откуда знаешь? У него два сына. Которого?

— Кажется, старшего. Провели под конвоем по всему городу.

— Но–о–вость, — протянул Юрий Андреевич. — То- то старик будто не в себе. Хотя… А что он натворил, собственно?

— Я думал, ты мне скажешь.

Кремнев доел борщ, и Дарья Семеновна тут же поставила перед ним тарелку с дымящимся бифштексом,

— Странные у тебя представления, Михаил. Мы в институте не занимаемся домашними делами — там у нас люди план выполняют. Твой Карнаухов как раз, по–моему, мало на что способен. Его на пенсию собираются провожать… Сынок арестован? Любопытно… Ошибка, наверное, какая–то.

«Нет у нее никакого жениха!» — в этот момент осенило Мишу.

— Ты чего дергаешься, сынок?

— Нет, папа, я так… Пойду я.

Он спешил в ателье, обдумывая на ходу план вторжения. За квартал до цели припустил бегом. Вошел в ателье. У стола приемщицы — хвост, очередь. В большинстве — женщины. Стены увешаны образцами тканей. Прямо у входа — огромный прейскурант расценок. Прейскурант огромный, но подвешен к самому потолку, цифры и шрифт мелкие — прочитать невозможно. «Сейчас выглянет Светка, увидит меня — совсем глупо», — понял Миша, потоптался для приличия у декоративного прейскуранта, выскочил на улицу.

Света Дорошевич, торопясь, криво загладила брюки, а их ждал в приемной какой–то выгодный клиент. Через минуту в рабочее помещение влетел разгневанный Энрст Львович, волоча брюки за одну штанину.

— Ротозеи! — загремел он. — Опезьяны пезмозк- лые! Руки оторвать за такую клажку. Чья рапота!

— Эрнст Львович, — пропела Света Дорошевич, — какой вы очень рассерженный. Давайте быстрее я переглажу штанишки.

Закройщик, дыша пузом, оторопело озирался. Женщины–портнихи пересмеивались и перешептывались.

— Внимательнее, пожалуйста, Света, — дымясь и остывая, бурчал Эрнст Львович, — так мы всех заказчиков растеряем. Конечно, я понимаю — тепя торопили, — он бросил по сторонам свирепый взгляд.

— Что же вы штанишки не выпускаете из ручек? — мурлыкала Света. — Как бы клиент лишние рублики с собой не унес второпях.

— Света! — задохнулся Эрнст Львович. — Ты мне… такое! Как можно, а?

Затем он сидел на табурете в сторонке, утирая лицо большим серым платком, беспомощно следил, как Света, напевая арию Кармен, аккуратно и скоро переглаживала брюки.

Катерина Всеволодовна Карнаухова заняла очередь за сосисками. Сама она их терпеть не могла — по 2 рубля 60 копеек, ядовитые, с привкусом хозяйствен* ного мыла, но Николай Егорович поедал их, обжаренные с яйцами и помидорами, с наслаждением. Он съедал их зараз по шесть штук. А уж если любил сосиски отец, то не отставал от него и Егор.

Она маялась в очереди, переживала за Викентия. Куда он опять отправился? Отец строго–настрого приказал не выпускать его на улицу. Как же, удержишь! Хлопнул дверью, и был таков.

От печальных мыслей ее оторвало появление бабы Пелагеи, соседки по подъезду, которая с воплем: «Я

тут занимала, когда вас и в помине не было», — вшто- порилась в очередь прямо перед Карнауховой.