Привидение (пер. Городецкого)

Я сидел и смотрел в страхе. Прошла ещё минута. Лицо стало принимать окраску, оно сильно позеленело, потом сильно покраснело, но смеяться не переставало. Я не терял сознания, я замечал всё вокруг себя; огонь светил достаточно ярко через заслонку печки и слегка отражался на противоположной стене, где стояла лестница. Я слышал в смежной каморке ход часов на стене. Настолько ясно видел я всё, что даже разглядел, какого цвета была зюйдвестка на человеке за окном: вылинявшего чёрного, но с зелёным кантом.

Тут опустил он свою голову вниз, к стеклу, медленно наклонял её ниже, всё ниже, и исчез под окном. Будто ускользнул в землю. Я не видал его больше.

Мой страх был близок к ужасу, я начинал дрожать. Я начал искать на полу зуб, но не мог оторвать глаз от окна, где лицо опять могло появиться.

Найдя зуб, я тотчас же хотел нести его обратно на кладбище, но боялся. Я сидел совершенно один и не смел шевельнуться. Я слышу шаги на дворе и чувствую, что это идёт работница, стуча деревянными сапогами, но боюсь окликнуть её, и шаги идут мимо. Целая вечность проходит. Огонь в печке скоро догорит, и я нигде не вижу себе спасения.

Я стискиваю зубы и вскакиваю. Я открываю дверь и, пятясь, выхожу из людской, не отрывая глаз от окна, за которым стоял человек. Выйдя на двор, я бросаюсь к конюшне, где хочу попросить какого-нибудь работника проводить меня на кладбище.

Но ни одного работника нет в конюшне.

Я тотчас сделался смелей под открытым небом и решил один идти на кладбище; этим я хотел избежать необходимости доверяться кому-либо и возможности попасть впоследствии в когти дядюшки с этой историей.

Так и пошёл я один в гору.

Зуб нёс я в своём носовом платке.

Наверху перед кладбищенскими воротами я остановился — мужество совсем оставило меня. Я слышу вечный шум Глиммы, вокруг всё тихо. В кладбищенских воротах двери нет, только свод; я боязливо становлюсь по эту сторону и осторожно высовываю голову, чтоб посмотреть, не побоюсь ли я идти дальше.

И тут я падаю на колени.

Там за воротами, среди могил, стоит тот же человек в зюйдвестке. У него такое же бледное лицо, и, обратившись ко мне, он показывает мне вверх, на кладбище.

Я принял это, как приказание, но я не мог идти туда от страха. Я стоял очень долго и смотрел на этого человека, я молил его, а он стоял тихо и недвижно.

Тут случилось, что прибавило мне немного мужества: я услышал внизу на дворе, как кто-то ходил и свистал у конюшни. Этот знак жизни вокруг меня заставил меня встать. Человек начал удаляться медленно, он не шёл, а скользил по могилам, всё указывая вдаль. Я переступил ворота, он манил меня дальше. Я прошёл несколько шагов и стал; я больше не мог. Я вынул дрожащими руками белый зуб из платка и бросил его со всей силы на кладбище. В этот миг флюгер на церковной колокольне повернулся, и его резкий скрип пронизал меня до мозга костей. Я бросился к воротам, вниз, домой. Когда я пришёл в кухню, мне сказали, что лицо у меня белое, как снег…

Много лет прошло с тех пор, но я помню всё. Я вижу себя лежащим в кладбищенских воротах, я вижу краснобородого человека.

Его возраст я даже приблизительно не мог определить. Он мог иметь двадцать лет, он мог иметь также сорок лет. Так как мне было суждено его видеть не в последний раз, то я и позже думал над этим вопросом, но до сих пор я не могу ничего сказать об его возрасте… Много раз ночью и много раз днём приходил этот человек. Он являлся, смеясь своим чёрным ртом, в котором не хватало одного зуба, и пропадал. Выпал снег, я не мог уже идти на кладбище зарывать зуб. А человек ходил и ходил, всю зиму, но всё с большими промежутками. Мой близкий к ужасу страх перед ним утих, но он сделал мои дни несчастными, несчастными безмерно. Тогда я часто думал о возможной радости кончить свою муку в волнах Глиммы.

Пришла весна, и человек пропал совсем. Совсем? Нет, не совсем, но на всё лето. В ближайшую зиму он явился опять. Только один раз явился он, потом опять пропал на долгое время. Через три года после первой моей с ним встречи я уехал из Нурланна и не был там год. Я вернулся уже конфирмованным[2] и, как сам я чувствовал, взрослым человеком. Я вернулся уже не в пасторское поместье к дяде, а домой, к своим отцу и матери.

Однажды вечером, под осень, как только лёг я спать, холодная рука опустилась мне на лоб. Я открыл глаза. Передо мной был тот человек. Он сел на мою постель и смотрел на меня. Я не один был в комнате, со мной были два моих брата; я всё-таки не окликнул их. Почувствовав холод на лбу, я отмахнулся рукой и сказал:

— Нет, пошёл прочь.

Братья спросили меня из своих постелей, кому я говорю.

С минуту посидев спокойно, он начал качаться верхней частью туловища. При этом он всё больше и больше увеличивался, потом, почти упёршись в потолок и, по-видимому, не имея места увеличиваться дальше, встал, тихими шагами пошёл от постели по комнате к печке и там пропал. Я следил за ним всё время глазами.