– Я не могу понять,– сказал тетя, возвращаясь к своему естественному тону,– у вас что, разве нет сегодня занятий?
– А.. (вздохнув про себя).
– Ты точно узнал?– спрашивала она, укоряя себя за «ложный налет».
– Да-а.. Сто процентов! Сегодня с утра мне звонила староста,– отрезал я, начав радоваться своей «ловкости» и «хитрости» довременно.
Затем я ей опять (от доли теплившейся правды, отстаивавшей мою независимость) слегка улыбнулся, довольный качественной хитростью. Она рассеяла всякие сомнения, и мне сразу стало очень хорошо, как камень с души упал. Только она шаг за дверь, как я вскочил с кровати, собрал некоторые вещи и, довольный собой, встал напротив окна, приветствуя – с опозданием – солнечный луч, пробивающийся сквозь запыленное окно, ранее хорошо забрызганное дождевой грязью. При выходе из комнаты,– с завязанной торбой на плече,– я услыхал отдаленное пение охрипшего петуха. Темнота, в которую я ступил за дверью и рыжеватый солнечный свет из зала, последовавший уже со вторым моим шагом, наполнили меня «смутной» надеждой. Проскочив через открытые двери зала (они были следующими, после моей комнаты), я успел заметить, как тетя что-то нервно доказывает дяде, как всегда сидевшему перед телевизором и в безнадежности глухо шлепавшему себя по бедру, словно бы каждый раз «опуская руки» что-либо ей доказать. Миновав «поле видимости открытой двери», я довольно странным образом ощутил