Призрак колобка

– На заседании вдохновитель всего нового НАШЛИД поздравил господина Пращурова со скорым выздоровлением и опять водружением его единственного звонкого голоса, задающего хор наших хвалей… хвал. Воодружением на педъестал правды демоволия.

Картинка хроники выхватила НАШЛИДа: четким шагом космолетчика подваливающего к корсету Пращурова, и как первый обнял второго за незабинтованную заодно руку и ласково выговорил этому в белеющие улыбкой ужаса зубы и дружески чуть пошатал тушу поврежденца.

Поганое утро мы с моей упрямицей провели в печали возле чашек остывающего напитка под названием чай. Я иногда вскидывался, кричал, обвинял себя, власти, облака и высшие силы в поведении недостойных сынов этого края, а Антонида гладила меня по голове, глазам, рукам и резонно замечала, что высшие силы не всегда в силах уследить за каждым излишне шустрым, если тот еще с гонором и все-таки головой.

Потом она собралась на службу в Училище и, боком глянув на меня, робко спросила:

– Когда отбываем, Петенька?

– В воскресенье, в 12. После трех.

– Ну и хорошо, с мамой приходи попрощаться.

После ее ухода обнаружился посреди комнатенки брошенный ею батистовый надушенный платочек, юмористическое напоминание мне от моей девушки истории негроидной любви, верности, легковерия и лишения голоса и смежных прав посредством удушения.

* * *

Я бродил потерявшимся среди незнакомых полей колобком, радующимся даже лисе, среди развалин латинского квартала. Меня обступали городские чучела: ржавые, склонившие перед временем прохудившиеся головы древних построек – доходных домов эпохи жирной нефти, личных особнячков периода газового доминиона, кинутые на растерзание крысиных заградотрядов помпезные колоннады цыганских наркобаронов, давно съехавших к лазурным водам долой от потерявших платежеспособность аборигенов.

Не знаю, если бы благословенная краевая администрация не выдавала пособие на голодную смерть некоторым изображающим трудоспособность, таким как я и иным трудягам, давно бы на широких магистралях столицы фланировал только любознательный ветер, путешествовал упрямый селевой поток, и еще тлеющее солнце зачитывало тексты ржавой клинописи на остовах конок и скелетах вывесок.

Вместе со мной и ветром по выбитым мостовым квартала вышагивали только тени, шарахающиеся шавки, и на углах закручиваемых воронками ветра пляс и площадей сидели потерявшие спортивную силу, неопасные днем изгои: борцы со сломанными шеями и позвоночниками, растянутые некогда в шпагат гимнастки и биллиардисты с голубыми вмятинами от шаров на лбу.

Я искал когда-то в спешке пройденный путь к лежбищу шизов, там мог еще кантоваться толмач, объявленный майором-барменом в глубокий розыск. Но тени и призраки латинского квартала не вели никуда.

Хотя и тут мне несказанно повезло: пара девчушек лет тридцати пяти, увешанных по оголенным плечам матерными наколками и амулетами многократной девственности, хохоча и прикладываясь к пакету запретного содержания, весело плелись по закоулкам и проходным, заваленным мусором дворам. Эти приведут, радостно возвестил мой кардиососуд, так как девки яростно спорили о последней модной отрыжке сезона: литургическому совместно-хоровому пению текстов из старых философов позднего марксизма. А когда задекламировали зонгами из пьесы Новой драматургии «не пассы пассами на пусси, писец постный…», – я и вовсе успокоился.

Так оно и склалось. Через пяток минут я уже ввалился вслед за дивами в дымный, трещащий музыкой в шатающемся стиле фолк, шалман поэтического дна, где почему-то уютно гнездились головастые выродки – дети «Большого покосившегося друга». По телам и заблеванным остатками монологов и мизансцен углам я пошастал по залу. Моих умников нигде не было.

Я устроился, подложив под голову чье-то голое плечо и огляделся. На небольшой сценке кипело сценическое действо. Видимо, это была какая-то пародия-репетиция на планируемый штурм Западного экспресса. На огромной тряпке, изображающей прикид занавеса, а когда-то бывшей простыней, принявшей девственность батальона стахановок, самостийным художником-баллонщиком был реалистично намалеван паровоз с евровагоном. Слева от тряпки стоял человек-монумент со вскинутой вверх рукой, в черной пиджачной паре с манишкой, кепке и с красным бантом на хилой груди. Из ширинки живого манекена торчал умело сработанный макет пулемета, видимо от броневика или тачанки. На вагоне виднелись сработанные грамотеем-художником кривые подписи: «На Запод!», «Париж в агне от нас сгариш» и «Зажигай низивай».