Призвание

Отдых Юдин находил в посещении театра, художественных выставок, музеев. Был страстным охотником и рыболовом. Увлекался поэзией, художественной литературой — сам был выдающимся художником в хирургии. Сергей Сергеевич Юдин горячо любил родину — «за красоту творчества, за радость бытия, за мощь и размах неустанного движения вперед, за характер и особенности советского народа, за его великодушие и мудрость, трудолюбие и самоотверженность».

Хочется добавить еще одно: Юдин отличался высокой гражданственностью, неиссякаемым оптимизмом, огромной силой воли, не теряя этих качеств даже в самых трудных и трагических обстоятельствах. Когда вскоре после войны его осудили и сослали по нелепому клеветническому обвинению, он мужественно перенес нежданную беду. Позже Юдин был полностью реабилитирован и вернулся к своей творческой и практической деятельности.

В 1954 году, возвращаясь самолетом из Киева со съезда хирургов, на котором он председательствовал, Сергей Сергеевич почувствовал себя плохо… Так оборвалась жизнь талантливого, яркого ученого, возвеличившего своим вдохновенным трудом славу отечественной медицины.

«ПАН ДОКТОР»

На территории Польши мы пробыли недолго: всего полтора — два месяца. Действуя рука об руку с частями Войска Польского, наши войска при поддержке местных партизан быстро очистили от гитлеровцев восточную часть страны.

Госпитали размещались в довольно благоустроенных помещениях. Польские женщины и девушки охотно дежурили у постелей тяжелораненых, помогали медицинским работникам.

Пожалуй, никогда в истории отношений между нашими народами не было столь теплого и сердечного взаимопонимания и уважения, как в те дни — в канун полного освобождения Польши. Поляки хорошо понимали, кто своей кровью заплатил за то, чтобы навсегда покончить с проклятым фашистским рабством. Они радостно встречали наших воинов-освободителей, помогали наводить переправы через реки, ремонтировали мосты и железные дороги, взорванные врагом при отступлении.

В воскресные дни жители, приодевшись как могли, впервые за долгие годы свободно выходили на улицу; те, кто постарше, направлялись в костел. Жизнь постепенно входила в новую колею. И часто приходилось видеть, как люди горячо, взволнованно обсуждали свои проблемы, а их было немало — начиная от хлеба насущного и кончая разделом помещичьих земель.

Я поселился на окраине небольшого городка, в доме старого польского врача. Вечерами мы подолгу беседовали с ним. Доктор в свое время жил в Петрограде, там и женился. Потом судьба забросила его сюда, в Польшу. Жена доктора — маленькая, живая старушка — вся сияла. Она радовалась, что пришел конец оккупации, гордилась своей родиной, победами Советской Армии.

— Сейчас многие смотрят на меня так, словно впервые видят, — говорила старушка. — А некоторые даже поздравляют, благодарят, будто это я их от немцев освободила!

Часто на огонек заглядывали соседи: учитель гимназии, юрист и даже ксендз. Все чинно рассаживались, и начиналась долгая откровенная беседа. Расспрашивали обо всем: о нашем государстве, об обучении в школах и университетах, о медицинском обслуживании…

— Неужели и у нас так будет? — мечтательно говорил учитель. — Ведь сколько приходилось видеть талантливых ребят из семей бедняков! Им бы учиться да учиться. А нужда гнала их в батраки или на фабрику…

Ксендза, конечно, занимали вопросы, относящиеся к религии.

— Я слышал, большевики закрыли все церкви, а вера запрещена. Правда ли это? — степенно спрашивал он. Приходилось терпеливо разъяснять, что к чему.

Однажды вечером меня срочно вызвали в политотдел армии. Там уже собрались и другие врачи. Нам было предложено оказать срочную медицинскую помощь населению освобожденных районов, в частности жителям Седлеца (теперь Седльце).

В переполненной городской больнице раненые и больные, взрослые и дети лежали вместе, нередко без должного ухода и лечения. Их обслуживали два-три врача да несколько сестер-монашек. Кормили плохо. Большинство больных было жертвами налетов фашистской авиации. В больнице лежали и дистрофики, только что освобожденные из концентрационных лагерей. Никто из них ни на что не жаловался. Лежали молча, укрывшись с головой одеялами. Было тяжело входить в палаты и видеть скорбные глаза измученных, голодных людей, особенно детей.

Мы приехали в Седлец со всем оборудованием, хирургическим инструментарием и медикаментами. Начали с того, что рассортировали раненых и больных, организовали санпропускник и с помощью местных жителей стали мыть и стричь больных.

Одновременно развернули операционную и перевязочные, оборудовали кухню и столовую для ходячих. Среди наших девушек — медсестер и сандружинниц в солдатских гимнастерках то и дело мелькали монашки в черных, длинных, наглухо застегнутых платьях. На головах у них возвышались белоснежные капюшоны. Работали они споро и ловко. Перевязки делали так, будто всю жизнь провели в операционных.

Объясняться с поляками оказалось не так уж трудно — в польском языке много знакомых нам слов.