Призвание

Жили мы тогда в селе Ичалки Нижегородской губернии. В субботу, как обычно, ребята отгоняли лошадей в ночное и пасли их на лугах весь воскресный день. Ночью кто спал, закутавшись в отцовский зипун, кто ловил рыбу. Мы были спокойны: в лощине, зажатой с одной стороны лесом, а с другой — речкой, лошади не могли разбрестись далеко. Наутро мимо нашего табуна гнали на водопой стадо коров. Впереди шел огромный, сильный, крутого нрава бык. И вдруг — никто и ахнуть не успел — бык, заревев, ворвался в табун и с ходу поднял на рога молодую лошадь. Через мгновенье Орлик уже лежал на земле с распоротым животом. Отогнав палками разъяренного быка, ребята заметались, не зная, что делать.

Орлик лежал на боку, вытянув ноги, часто и тяжело дышал, судорожно напрягая живот. Умные глаза лошади были широко раскрыты и страдальчески смотрели на нас. Ребята постарше считали, что лошадь придется прирезать: зачем ей мучиться? Но мой двоюродный брат Миша убедил всех, что надо поехать за фельдшером Николаем Яковлевичем Мартыновым, который жил в селе Якшень, в нескольких верстах отсюда. Вскочив на коня, Михаил помчался в село. Мы тем временем окружили несчастного Орлика. Кто-то принес мешок, а я предложил подвязать мешок к животу лошади, чтобы не вываливались кишки. Так и сделали.

Вскоре подъехал на бричке фельдшер. Он осмотрел лошадь, похвалил нас за находчивость, и с превеликим трудом мы доставили «раненого» домой.

Тетя Дуня, мать Миши, уже вскипятила воду, приготовила таз, чистые полотенца. Вымыв руки и одев халат, Николай Яковлевич готовился к операции. Ловко стреножил Орлика и каким-то ему одному известным приемом заставил лошадь лечь на бок. Оглядев наши испуганные лица, он спросил:

— Кто поможет?

Один из ребят вытолкнул из круга меня. Фельдшер велел вымыть руки с мылом, надел на меня белый халат, и мы начали промывать кишки в теплой воде, пахнувшей каким-то лекарством. Перед тем как вправлять их обратно, фельдшер разрезал рану, а мне велел в это время обеими ладонями придерживать кишки. Но они то и дело проскальзывали между пальцами. Тогда Николай Яковлевич дал лошади понюхать что-то. После этого кишки уже не вываливались и не мешали зашивать брюшину. Я усердно помогал Мартынову.

Когда операция окончилась и живот Орлика был забинтован, лошадь, правда, с трудом, дрожа, встала на ноги. Я глядел на все это, как зачарованный. Меня потрясло могущество человека, вооруженного знанием. Смерть, которая казалась неизбежной, отступила перед ним.

Через несколько дней Орлик совсем оправился, а фельдшер, регулярно навещавший своего, четвероногого пациента, говорил, приложив к его животу трубку:

— Какая музыка! Если бы не играла она — плохо было бы наше дело, да и ваше тоже, разнесчастные вы пастухи!

Позднее, когда Николай Яковлевич встречал меня на улице, он неизменно спрашивал, улыбаясь:

— Ну, как дела, «хирург»?

…Приближалась осень. Многие ребята из нашего села стали разъезжаться на учебу — кто в Арзамас, кто в село Мурашкино. Должен был возвращаться в село Дальне-Константиново и мой брат Павел, который учился там в восьмом классе школы второй ступени.

Павел не раз убеждал меня ехать с ним учиться, но я все отказывался: не хотелось оставлять больную мать, да и крестьянская жизнь мне была, признаться, по нраву. Но тут брат, который видел, как я был потрясен исцелением Орлика, пошел на хитрость. По его словам, Николай Яковлевич сказал ему «по секрету», что у меня «большие способности к хирургии». Но для того чтобы стать врачом, мне, конечно, обязательно нужно окончить школу. Я легко поверил брату. И вот уже, после недолгих сборов, мы с ним уселись на телегу и тронулись в путь.

Вспомнилось раннее детство, рассказы отца… Шестнадцати лет ушел он из дома на Дон грузить баржи. Был не обижен силой — легко переносил восьмипудовые кули по шатким мосткам пристани. Подошел, срок службы и взяли его за рост, силу и красоту в Преображенский полк — в Питер. В этом городе и остался. Тяжелой, полной лишений и нужды была жизнь чернорабочего…

Когда началась первая мировая война, отца призвали на военную службу. На руках матери, Анны Дмитриевны, осталось нас пятеро. Жили мы в тесной, сырой клетушке под лестницей старого купеческого дома на Лиговке. Помню, через щели пола часто просачивалась густо-зеленая вонючая жижа. Утром, прежде чем спустить детей на пол, мать собирала эту зловонную грязь и открывала дверь, чтобы проветрить комнату. Едва успев одеть и накормить нас, она спешила на задний двор, где в подвале помещалась прачечная. Мать стирала белье жильцам. Мы, малыши, играя, часто забегали к ней. Нагнувшись над корытом, она стояла босая, с подвернутым подолом, в густой пелене пара. Не отрываясь от работы, устало улыбалась нам и посылала во двор, на солнышко.

Шел 1917 год. На улицах было полно встревоженных, ожидавших чего-то людей. Немало лет прошло, прежде чем я осознал, чем жили тогда Петроград, рабочая Россия: только что отгремел Февраль, большевики готовили массы к штурму Временного правительства. А тогда… Мы, мальчишки, видели все, но не понимали многого.