Призвание варяга (von Benckendorff)

Моя мамочка всегда была необычайно доверчивым, незлопамятным и незлобивым существом. И она всегда думала, что ее окружают столь же милые и хорошие… гешефтмахеры.

Кстати, — как я уже доложил, матушка сменила наклейки и клейма и с того дня наши фирмы стали продавать не "шампанское", но "игристое крымское"… В рижских бутылках.

Тем временем бабушка стала совсем плоха. Со дня рождения "Nicola" она уже не вставала с постели. У нее разыгралась ужасная водянка и она превратилась в одну огромную гору тухнущего рыхлого мяса. Честно говоря, я очень переживал оттого, что не могу навестить ее. Но теперь ее окружали выдвиженцы этого злобного коротышки и все столичные евреи спешили перебраться в нашу Ригу. Речи не было о том, чтобы мне съездить в столицу навестить бабушку.

Мало того, — из столицы в Ригу привезли мою Дашку, которая там жила рядом с бабушкой — ее личной фрейлиной. С нею приехали и Эйлеры, и прочие жиды и матушкин двор сразу стал одним из самых блестящих дворов всей Европы. В Санкт-Петербурге же времена становились угрюмее день ото дня.

Наконец, 6 ноября 1796 года из бабушкиных покоев вышел настоятель столичной Немецкой Церкви (сперва был православный поп, но бабушка прогнала его), который подошел к Карлу Эйлеру и просил его пройти к Государыне.

Мой дед дотронулся до шеи покровительницы, прислонил зеркальце к ее побелелым и обметавшимся губам, а затем заплакал и, утирая слезы, сказал присутствующим:

— Да здравствует Государь Император Павел Петрович!" — дальше силы оставили несчастного медика и, если бы его не подхватили под руки, мой дед упал бы рядом с телом его единственной пациентки.

Потом дед, поддерживаемый Шимоном Боткиным вышел из дворца Ее Величества и сел в карету. Дядя Шимон приказал кучеру:

— Теперь гони, будто за тобой черти гонятся!" — и карета с последними столичными евреями полетела к Нарве — в матушкину Прибалтику. Вслед за каретой вскачь понеслись две сотни бабушкиных гвардейцев — каждый третий из ее личных охранников. Никто из них не был жидом, но раскол в столичном обществе был настолько велик, что они не желали присягать Павлу, но решились держаться моей матушки.

Именно они и сообщили печальную весть…

Нас (в ожиданиях непоправимого) в те дни нарочно привезли с Эзели в Ригу и учили в казармах Рижского конно-егерского полка. У нас шли занятия, когда в Цитадели вдруг тяжко грохнула пушка. Мы все вскочили со своих мест, хоть шел урок картографии и нельзя даже тронуть кальки карт во время копирования.

Через миг двери в класс распахнулись и вошел граф Спренгтпортен со словами:

— Господа, я пришел сообщить о большом горе", — на его левом рукаве был уже повязан черный муаровый бант, и мы сразу поняли, о чем речь.

Мы построились, повязали черные ленты и вышли из класса с непокрытыми головами. На улице моросил мелкий дождик и дул сильный ветер с моря, который резал капельками дождя наши лица, но мы не чувствовали боли. Все шли молча, но на уме у нас был один лишь вопрос, — будет ли война с Россией?

По мере того, как наш отряд подходил к Ратуше, улицы заполнялись народом. Все были в трауре и почти все женщины плакали. Плакала моя матушка, покрыв волосы черной шалью, плакали прочие еврейки, а офицеры латвийской армии глухо переговаривались, передавая друг другу известия о том, как проходит мобилизация наших частей. Латвия вставала под ружье, готовясь к страшной войне с великим восточным соседом.

Я плохо помню подробности панихиды, единственное, что осталось в памяти, — я стою под проливным дождем (моросящий дождик сменился ужасным ливнем — недаром так тянуло с моря!) и утешаю Дашку. Ей было всего одиннадцать лет и она последние годы провела у юбки нашей с ней бабушки. Теперь у нее сделалась настоящая истерика. Мне самому дико хотелось разрыдаться, но обязанности старшего брата не позволяли мне это сделать и я только сжимал Дашку в объятиях, успокаивая ее.

Самым же страшным в этих слезах были Дашкины всхлипывания:

— Ненавижу! Как же я его ненавижу! Он сказал мне: "Когда старая шлюха сдохнет, папка подарит мне настоящую лошадь, а тебя с Сашкой — лишит наследства!" Как же я его ненавижу!" — а невольные свидетели этих горьких слез, догадывались, что речь идет о нашем брате и, содрогаясь от бездны, разверзшейся внутри нашей семьи, — спешили отойти дальше. Кому охота влезать в это страшное и уже — недетское горе?!

Так мы похоронили бабушку. Потом были указы новоявленного Императора Павла об "объявлении всех жидов вне закона", "о губернском устройстве Прибалтики" — по которому Латвия делилась на четыре куска — Эстляндию, Лифляндию и Курляндию, а "даугавские земли" отходили к губернии Витебской.

Были еще указы о "правилах престолонаследия", согласно которым наша семья лишалась всяких прав на русский престол и даже — назначение Кристофера Бенкендорфа рижским генерал-губернатором! Много было всякой ереси и прочих павловских благоглупостей, которые кончились пшиком, — ибо их можно было привести в жизнь только силой оружия.