Про/чтение (сборник эссе)

Это последний отчаянный бунт против христианства, последний как бы разрыв с ним и полный враждебности (уже не только сомнений) взгляд на «сладчайший лик Христа».

Письма к Голлербаху, откуда я это цитирую, написанные словно в горячке, порой кажущиеся просто бредом, и «Апокалипсис…», светящийся дымкой экстаза, написанный в голоде и холоде, у постели умирающей парализованной жены, в год смерти единственного сына, пронизаны странной, новой для Розанова верой в победу жизни над смертью, бытия над небытием. Как далек Розанов от сомнений и страха смерти «Уединенного». В чем он теперь черпает веру в воскресение? В Египте? Кажется, да, потому что Египет часто упоминается в его текстах. «Феникс, „через 500 лет воскресающий“ — Египет, мне страшно тебя. Ты один все понял… О, старец…» — пишет Розанов в последнем письме к Голлербаху. А в «Апокалипсисе…»:

…душа восстанет из гроба; и переживет, каждая душа переживет, и грешная и безгрешная, свою невыразимую «песню песней». Будет дано каждому человеку по душе этого человека и по желанию этого человека. Аминь.

Его вера в бессмертие, в победу жизни заставляет его в последнем письме к Голлербаху признаться в безграничной любви к России, о которой он способен был говорить столько жестокой правды, сколько можно сказать только о самом близком и собственном. Он пишет о границах любви к родине, о том, что мы должны полюбить в ней даже самое чуждое и враждебное.

«Не верь, о, не верь небытию, и — никогда не верь. Верь именно в бытие, только в бытие, в одно бытие. 

И когда на месте умершего вонючее пустое место с горошинку, вот тут-то и зародыш, воскресение» (из письма к Е. Голлербаху). Из нематериальной молитвы Розанов выводит воскресение, и последнее, безумное письмо к Голлербаху заканчивает словами триумфа: «А я-то скорблю, как в могиле. А эта могила есть мое Воскресение».

Всего через несколько месяцев после этого письма он умирает. У Розанова сильный склероз. Два инсульта вызывают у него частичный паралич, он не может писать. Но и тогда еще он записывает рукой дочери, которая не отходит ни на минуту от него и матери, тоже парализованной. «На руки меня берет с постели, как ребенка, на другую кровать, рядом, перекладывает, пока ту поправляют. Говорят, что я легкий стал, одни кости. Да ведь и кости весят что-нибудь…»[317]

Розанов до самого конца переживает внутренний разрыв, расщепление. Еще пару недель назад хулил Христа — а умирает как христианин, верный сын православной церкви. Пишет письмо, в котором у всех просит прощения и сам всем прощает, свои книги, рукописи, записки отдает в полное распоряжение своему другу-священнику Флоренскому, «Паскалю православия».

Умирает Розанов в полном сознании, соборуется и сам просит, чтобы над ним совершили обряды, которые даже в православии преданы забвению.

И вдруг, после окончания церемонии, после соборования, он встает и говорит: «А теперь выйдите все, я помолюсь своему Богу»[318].

Варшава, 1933 — Мезон-Лаффит, 1957

18. Кедр

Умер А. М. Ремизов. Я писал о нем в «Культуре» в 1951 году, и тогда же мы напечатали два его рассказа в переводе Лободовского. Перебирая страницы, написанные тогда, я нашел отрывок стихотворения Норвида, который для него переводил.

Стихотворение поразило Ремизова, и он не раз его потом вспоминал:

Кедр не сады рождают, но пустыня[319]…

Во время моего последнего визита я видел его согбенного, слепого, задыхающегося — приступы удушья мучили его почти ежедневно и еженощно. Мне показалось, что физически это была уже только тень человека, и тогда он сказал мне с внезапной силой: «мне нужны: одиночество, молчание, пустыня». Его переводчица и самый преданный друг больше двадцати лет, Наталья Резникова, записывала последние тексты этого почти совсем слепого старика. Она рассказывала мне, что, приходя работать с ним, заставала его дрожащего всем телом — так ему не терпелось опять диктовать неожиданные, одновременно изысканные и свежие слова, идущие из глубины России и его души, в которые он бессонными ночами и одинокими утрами облекал свои мысли.

Сколько художников натужно стремятся к оригинальности, и как же эта искусственная оригинальность раздражает и все портит. Ремизов много — особенно в молодости — страдал от своей непохожести, старался быть как можно менее заметным, быть как все, но был другим, и всю жизнь искал действительно верные слова для этой инаковости переживаний. Я не забуду, как однажды, слушая мою французскую статью о нем, он поймал меня на нескольких банальных газетных формулировках о Советском Союзе или тоталитаризме. И даже руками замахал: «Не используйте вы эти выражения, из них уже песок сыплется». Самим стилем жизни, каждой репликой, не только в текстах, Ремизов являл протест против одеревеневшей речи, поэтому неудивительно, что этот архирусский мастер слова возглавил список вредных и запрещенных формалистов, составленный Ждановым.