Про/чтение (сборник эссе)

Вы, революционеры, вы, прогрессивные люди, не презрите болтовни ретрограда и человека сломленного. Там, где энергии 100, а интеллекта 3, да и то в полнейшем лакействе и униженности — там раз в десять-двадцать лет будет взрыв и резня одного поколения, и математически иначе быть не может.

И так все больше выигрывать или проигрывать будут планы, а не выполнение планов! А Польша на это что приготовила? Я спрашиваю!

И вновь Норвид повторяет упрек, что мы не умеем думать, что видим всё «сквозь призму слез священных и проклятых, видя троенье и усемиренье радуг, но не истину».

Мицкевич, признанный всеми, даже его врагами, национальным пророком, молится о Войне Народов, лозунг каждого поляка — «победа или смерть», а Норвид пишет:

Каждый спешит на смерть,

Кто жизни искать способен.

Мы не уважаем жизнь, не уважаем форму, предаемся порывам, мечтам, и Норвид с пылом, с горечью, с болью предрекает нам самое темное будущее.

Так почему же Норвид кажется не только живительным, но даже оптимистичным чтением?

Потому что он верил в «вездесущего Бога», верил в абсолютный смысл существования, и это придавало объем его мышлению, его надежде, отсюда шло все его отношение к человеку.

Мы во многом зависим от образа человека, заложенного в нас: если наше представление о человеке деградирует, то и мы деградируем. О человеке Норвид настолько высокого мнения, настолько велика его вера в человеческие задачи и возможности, что презрение к человеку («человек — ничтожество») он считал кощунством.

Контраст между тем, каков человек, и тем, каким он может быть, становится темой «Вещи о свободе слова» и одного из прекраснейших писем к Констанции Гурской[329].

Что значит человечество?

                    Девять[330] миллионовПриговоренных к смерти — пара населенныхПолуостровов…

И это все!и каждое мгновеньеТут — труп, а там — младенца нового рожденье.И это все…Но человечество, «глядясь само в себя»:                   … без Бога само себе изменяет,И только когда небесный эфир его насыщает,Оно величие и королевскую стать себе возвращает.

А человек?Зря его жалким от пяток до век,Как пыли горсть на ветру,                    что… там… человек?Но пыль та, будучи частью творения лада,В звезду превращается каждым атомом,И великим вещам дает ход: каждый час, каждый век,Каждую Эру — и тогда говорим мы:

                    …вот — Человек!

Но человек Норвида, «насыщенный небесным эфиром», — вовсе не эфемерен. Норвид требует от него ответственности и борьбы здесь, на земле. Даже будучи противником бездумного геройства, он знает, что такое способность к самопожертвованию как человеческое качество, и чтит эту жертвенность.

В письме к Констанции Гурской (шедевре эпистолярного жанра) Норвид выражает свое отношение, противопоставляя пару образов без комментариев:

В 1848 году […], проходя по плоским камням, которыми вымощены бульвары как идти к Магдалене, приходилось осторожно перешагивать через ручей красной человеческой крови, текущей со стороны Министерства иностранных дел поперек улицы вниз.

Эта кровь была пролита умирающими людьми, которые, возможно, и ошибались, но проливали ее изо всех жил своих за то, чтобы те, кто будет жить после их смерти, были свободнее, и выше, и счастливее.

Мои ботинки перешагивали через этот поток человеческой крови.

Дальше он пишет о 50 тысячах человек, погибших под Сольферино, которых любили их матери и сестры: «Их внутренности волочились по земле — светило солнце — гниль распространялась — собаки лизали мертвые тела». И о 80 тысячах мертвецов, в один и тот же день «разверзших свои внутренности, залитые кровью»… «чтобы те, кто будет жить после их смерти, были немного выше и счастливее», о замученных в Японии, имена которых в Риме должны быть воздвигнуты на алтари, рядом с Чашей, и вспоминает последнюю Пасху, во время которой «сто с лишним миллионов людей по всему миру приняло Бога во внутренности свои, сердцем и языком». И, благодаря панну Констанцию Гурскую, которая «любезно внушала ему мысль, что человек — ничтожество и нуль», видимо, во время беседы в ее салоне, где пани Эссакофф «очень удивляется, как можно два часа молча просидеть в своем углу», Норвид показывает еще другой образ человека: «Анетта заваривает чай, Ротшильд играет в биржу, пани Францишкова Потоцкая выходит замуж… пани Икс уколола палец шпилькой, пан О. нюхает табак» — и заканчивает: «Человек есть ничтожество, нижайший слуга, Ц. Норвид».