Про/чтение (сборник эссе)

Эти скудные факты, к которым, я надеюсь, товарищи из самого дорогого его сердцу Карпатского уланского полка добавят ряд подробностей и уточнений, в случае если в мой рассказ закрались ошибки, еще не создают полного портрета Адольфа Бохеньского. Может быть, исключительное обаяние этого человека, благодаря которому его любило так много людей из самых разных кругов и интеллектуальных сфер, заключалось в его умении соединять в себе блистательный ум, непрестанную искрометную рефлексию, за поворотами которой собеседнику часто было не угнаться, не только с характером высшей пробы и глубокой, поистине христианской любовью к ближнему, но и с какой-то абсолютной скромностью и никогда не покидавшим его чувством юмора. Он никогда не говорил о себе, никогда не занимался собой, ненавидел, когда о нем говорили что-нибудь приятное. Для друзей и знакомых у него всегда были наготове улыбка, шутка и искреннее братство. Но в глубине души это был грустный человек.

Трагическое положение Польши было раной в его сердце, о которой он никогда не забывал. Забота не только о Польше, но и о судьбах европейской культуры была постоянным лейтмотивом его разговоров и размышлений. Бохеньский уже с лета 1939 года знал — ни на минуту не поддаваясь иллюзиям, что было нелегко, — насколько судьбы этой культуры в опасности.

* * *

Бохеньский хорошо понимал неизбежность выбора, даже неизбежность политических компромиссов, но относился к тем, кто в любую минуту готов предпочесть смерть фальсификации, ужиманию того, в чем он видел сущность великой польской традиции и культуры.

«Non omnis moriar»— не забудут Бохеньского его боевые товарищи, его политические друзья, его читатели. Все, кто его знал и любил. Бохеньский — это самородок, «брошенный на шанец»[42]

.

1944

4. «La peste»[43]

Pareille à la peste asiatique exhalée des vapeurs

du Gange, l’affreuse désespérance marchait

à grands sur la terre[44]

.

А. де Мюссе

«Представлять заточение через другое заточение — все равно что представлять нечто существовавшее в реальности через что-то, чего не существовало». Эту фразу Даниэля Дефо Камю поставил эпиграфом к своей книге «Чума»[45].

«Чума»— это фантастический роман о чуме, которая в некоем году пришла в Оран. Но трудно найти книгу, теснее связанную с реальностью, лучше отражающую то, что пережил или переживает каждый в стране, отрезанной от мира оккупацией, ведущей глухую, непреклонную и кажущуюся обреченной борьбу.

В 1936–1937 годы Камю издал в Алжире пару эссе. Затем в 1939 году они вышли в Париже под заголовком «Noces[46]»[47]

. Описывая африканскую природу, раскаленные города, скалы и песок, запахи и бескрайнее море, автор провозглашает страсть жизни, сгорающей в радости.

«Счастье рождается из отсутствия надежды, дух находит свой смысл в теле»… Источник «живой воды счастья» может бить только там, где мы не обманываем свою жажду и отважно исследуем «географию некой пустыни».

Смерть — «ужасное и грязное приключение», и отвратительна всякая метафизика, стремящаяся ее во что-то облечь и приукрасить.

«Бог умер», — повторяет Камю вслед за Ницше.

Такова подоплека этих эссе, написанных сухим, точным, таким прекрасным языком. На фоне африканского пейзажа человек сгорает в солнечных утехах тела, проводя полжизни в безделье голышом на разогретом песке морского пляжа, без метаний и сложностей «несуществующих» религиозных проблем. Только приняв «осознанную неизбежность безнадежной смерти», человек может быть на земле… счастлив.

Кажется, это и есть отправная точка философии автора «Мифа о Сизифе», «Калигулы» и «Постороннего», романа, который своей лаконичностью и психологической точностью напоминает «Адольфа» Бенжамена Констана.

Но к последнему роману Камю, «Чуме», ключ нужно искать также — а может быть, прежде всего — в книжечке «Письма к немецкому другу», изданной в 1945 году, где уже паскалевский эпиграф «величие души проявляют не в одной крайности, но лишь когда коснутся обеих разом» прекрасно передает сегодняшнюю позицию Камю.

В этом письме Камю «метущийся» стоит на другом краю, затрагивая моральную проблему человека.

Вы никогда не верили в смысл этого мира, Вы утверждали, что все одно другого стоит, — пишет Камю своему довоенному другу-немцу. — Что добро и зло можно определять по желанию. Вы допускали, что не существует ни человеческой, ни божественной морали, что единственные ценности, правящие миром, — это те, которые управляют миром животным, — жестокость и хитрость. […] И по правде сказать, мне тогда казалось, что и я сам думаю так же. Я не находил контраргументов, кроме острого ощущения справедливости, которое казалось мне таким же нерациональным, как самая неприкрытая из страстей. В чем же заключалось различие? Разница была в том, что Вы легко смирились с безнадежностью (vous acceptiez légèrement de désespérer), а я с ней так и не смирился.