Про/чтение (сборник эссе)

Нежная-то идея и переживет железные идеи. Порвутся рельсы. Поломаются машины. А что человеку «плачется» при одной угрозе «вечною разлукою»— это никогда не порвется, не истощится. Верьте, люди, в нежные идеи. Бросьте железо: оно — паутина. Истинное железо — слезы, вздохи и тоска (Там же).

Причиной ненависти Розанова к позитивизму было то, что позитивизм, по его мнению, от скромного признания, что мир в целом для нас непознаваем, незаметно перешел к жесткому отрицанию всего, что мы познать не в силах. Еще Литтре[297] смиренно говорил, что реальность — это остров в бурном море неизвестного, а для исследования его у нас нет ни лодки, ни паруса. Розанов бросается в омут этого неизвестного на утлой лодке своего чувства. Тайне жизни и страшной силе скоротечности он противопоставляет только веру и постоянство своих чувств.

Голод по бессмертию и трепет ужаса, охватывающий Розанова при мысли о смерти близких, о безжалостной природе и безжалостных звездах, заставляет его произнести первые слова, полные любви, полные боязливой, трепетной надежды, о Христе, с которым он борется столько лет и будет бороться еще яростнее во имя прав жизни и земли. Но тон этого фрагмента «Опавших листьев», который невозможно ни с чем спутать, дает представление об одном полюсе мысли и чувств Розанова — о Христе и христианстве.

Смысл Христа не заключается ли в Гефсимании и кресте? Т. е. что Он — Собою дал образ человеческого страдания, как бы сказав, или указав, или промолчав:

— Чадца Мои, — избавить я вас не могу (все-таки не могу! о, как это ужасно): но вот, взглядывая на Меня, вспоминая Меня здесь, вы несколько будете утешаться, облегчаться, вам будет легче — что и Я страдал.

Если так: и он пришел утешить в страдании, которого обойти невозможно, победить невозможно, и прежде всего в этом ужасном страдании смерти и ее приближениях…

Тогда все объясняется. Тогда Осанна…

Но так ли это? Не знаю. […]

Если Он — Утешитель: то как хочу я утешения; и тогда Он — Бог мой.

Неужели?

Какая то радость. Но еще не смею. Неужели мне не бояться того, чего я с таким смертельным ужасом боюсь; неужели думать — «встретимся! воскреснем! и вот Он — Бог наш! И все — объяснится».

Угрюмая душа моя впервые становится на эту точку зрения. О, как она угрюма была, моя душа, — еще с Костромы: — ведь я ни в воскресенье, ни в душу, ни особенно в Него — не верил.

— Ужасно странно.

Т. е. ужасное было, а странное наступает.

Неужели сказать: умрем и ничего.

Неужели Ты велишь не бояться смерти?

Господи: неужели это Ты. Приходишь в ночи, когда душа так ужасно скорбела («Опавшие листья», т. 1).

Ужас перед пустотой, страх смерти, мысль о смерти заставляют Розанова на минуту повернуться ко Христу, в нем Розанов видит единственную надежду на воскресение. Что есть вера? — спрашивает Мориак, — не только ли ужас? Вера, «горчичное зерно».

VI. Темный лик

«Ведь я ни в воскресенье, ни в душу, ни особенно в Него — не верил», — пишет Розанов в 1913 году («Опавшие листья», т. 1)[298]. Как понять эту фразу на фоне всего прошлого Розанова, огромного количества его статей о православии и христианстве.

Говоря о стиле Розанова, я уже отмечал многослойность его мысли, «многодонность» его произведений. Не слишком внимательный читатель, читая Розанова не сегодня, когда уже можно охватить целое его наследия, колебаний, которым была подвержена его мысль, а современный Розанову читатель его бесчисленных статей о православной религии в консервативном «Новом времени» мог бы с легкостью принять его за верующего христианина, верного сына православной церкви, который выступает только против слишком аскетических ответвлений этой Церкви, за допустимые с точки зрения догматов реформы Церкви, за упрощение разводов в определенных случаях, против частого перемещения священников с места на место, за создание советов при епископах и т. д.