Про наши дела

— Да мы райкома комсомола ведомства. И все наше руководство тут: Оська — председатель, Яша — главный инж… ну, словом, вроде прораба, а я — завснаб.

Товарищ Ковчегов пристально посмотрел на Тимошку:

— Так-так! Значит, у школы небольшие повреждения?

— Вся насквозь сгорела. Только стенки остались.

— Гм!.. Ну, а техническое руководство кто у вас осуществляет?

— Вот в том-то и дело. Гаврила Игнатьевич, самим приходится осуществлять! Мучаемся, мучаемся, работаем, работаем, а руководства нет.

Андрюшка поднял глаза к деревьям, вздохнул и сказал:

— Да, товарищи! Если бы хоть какой-нибудь инженер согласился нами руководить! Хоть часочка по два в день. А то мучаемся, мучаемся…

Он опять принялся глубоко вздыхать, но тут Оська стал ползать за спинами у ребят и толкать их в бока.

— Бросьте свои намеки! — шептал он. — Рано еще. Познакомимся поближе, тогда уж наверняка!

Мы переменили разговор. У каждого мальчишки есть что рассказать у костра, пока печется картошка и закипает вода в котелке. Пошли рассказы о приключениях в пионерских походах, о происшествиях в деревнях, куда ребята ездили помогать колхозникам, о всяких случаях в эвакуации и во время боев за Энск.

Оська поведал о том, как у него вспыхнул в мешке самодельный, изготовленный с бертолетовой солью порох, когда он ехал под лавкой из Свердловска на фронт. А Тимошка рассказал о том, как во время первой воздушной бомбежки Энска он тайком от матери выбрался из убежища и пошел в штаб МПВО — просить, чтобы его приняли связистом. Боясь осколков зенитных снарядов, он надел на голову глиняный горшок. По дороге горшок съехал завснабу на лицо до самого подбородка, и как ни бился Тимошка, ему не удалось освободиться: мешали нос и уши. Была ночь, кругом грохали фугаски и визжали зажигалки, и Тимофей возился на пустой улице со своим горшком и даже колотился головой о стену дома. Потом его нашли санитары, отвели домой и там распилили горшок…

Картошка испеклась, вода вскипела. Все занялись едой.

Держа в одной руке дымящуюся картофелину, инженер жевал так, что усы его ходуном ходили под носом. Съев с десяток картошек, он обтер усы, взял кружку с кипятком и медленно оглядел всех нас:

— Да-а! У меня, знаете ли, был аналогичный случай. Только не с горшком, а с деревянной бадьей…

Мы даже есть перестали, чтобы лучше слышать.

— Как вам известно, существует утверждение, что из глубокого колодца можно днем увидеть звезды. Так вот, мы с братом вознамерились однажды проверить это положение…

— Гаврила Игнатьевич, — сказал Оська, — простите, пожалуйста, что я вас перебил! А сколько лет вам тогда было?

— Сейчас вам скажу… — Инженер откусил кусочек сахару, отхлебнул из кружки и задумался. — Было это в тысяча девятьсот первом году. Сейчас мне пятьдесят четыре. Следовательно, тогда мне было двенадцать, а брату — одиннадцать… Да-а! Пока я садился в бадью, брат кое-как еще удерживал ворот. А спустить меня плавно не смог. Так вот, знаете ли, такова была сила падения, что меня втиснуло в бадью. Плечи, ноги, голова — наружи, а все остальное — в бадье. Из колодца меня тут же извлекли. А из бадьи… знаете ли… Пришлось расшивать бадью.

— Д-да!.. — протянул Тимошка. — Это даже похуже моего. Расшиблись, небось, еще, да?

— Не сказал бы. Кожу на теле содрал, но ушибов не помню.

— А… а звезды так и не увидели? — спросил Саша Ивушкин.

— Звезды? Гм!.. Разумеется, не увидел. Позвольте еще полкружки!

Яшка, Толя и Тимошка вскочили, чтобы налить инженеру кипятку.

— Благодарю!.. — Гаврила Игнатьевич поерзал на месте, усаживаясь поудобней, и забасил уже громче и оживленнее: — А что касается побегов из дому, так в наше время все больше в Америку или в Африку. Разумеется, с тем же результатом.

— Ловили?

— Именно. Меня шесть раз ловили. Впрочем, однажды сами вернулись. У брата зуб заболел.

— Расскажите, Гаврила Игнатьевич!

И Гаврила Игнатьевич начал рассказывать. Странно было думать о том, что вот этот усатый, угрюмый дяденька был когда-то таким же мальчишкой, как мы.

А Гаврила Игнатьевич расходился все больше и больше. Он смотрел куда-то поверх наших голов, и в глазах его, совсем изменившихся, плясали красные искорки от костра, и такие же искорки плясали на стеклах его очков. Он весь как-то распрямился, казалось стал еще больше, чем прежде; все сильнее жестикулировал, и огромные тени его рук метались по соседним деревьям.

— Меня, знаете ли, вся улица боялась! — гудел он громким, гулким басом и рассказывал нам о подкопе под снежную крепость, о войне реалистов с гимназистами, о побегах в Северную Африку для охоты на львов и об исследованиях заброшенных склепов на кладбище, где, по словам суеверных старушек, таились привидения.

Одежда моя высохла. Я совсем согрелся и прилег, чтобы удобней было слушать. Но я слишком недосыпал все эти дни. Уже сквозь дрему до меня донеслось:

— А вот, знаете ли, еще случай… Был на озере, возле которого мы жили, остров. Так вот, мы с братом решили, что он отвезет меня туда и оставит одного дня на три в качестве Робинзона…

И последнее, что я услышал, прежде чем окончательно заснул, был шопот Тимошки: