ПРО_ЗАмерший мир

А вечером старый фильм. Рони сидит в кресле, вытянув ноги, хохочет так, что пуговки на его домашней хлопковой полосатой рубашке трещат. На ночь выкуривает последнюю самокрутку, воздух вдыхает тихий, сиреневый, с запахом выстиранного белья. Уляжется на спину, погасит светильник и, засыпая, подумает о чем-то далеком, грустном, уже невозможном; и будет снова целовать чей-то нос, дуть в затылок и идти с кем-то шаг в шаг, хохотать невпопад и шарфом заворачивать чью-то шею. Но все это воспоминания, почти что сны, они как следы, оставленные в цементированной дорожке, а жизнь-то, она хорошая.

Рони устал, вспотел, вытер блестящий лоб платком, сел на узенькую скамейку. За день он обошел весь город: был на главной площади в торговом центре, был на ярмарке возле церкви, был во всех маленьких лавках и магазинчиках, был даже на окраине города, где обычно продают ношеные вещи за пару копеек, там он споткнулся о бордюр, упал, разодрал коленку, там его облаяла злая собака, а магазин оказался закрыт, – но тапочек, тех самых, полосатых, из мягкой вельветовой ткани, сорок пятый размер, не нашел. То черные, то клетчатые, то в цветочек, а он хочет только такие, как были. Любимые.

Домой вернулся слегка расстроенный. Ноги гудят, спину крутит, лицо сгорело и шея. Снял горячие туфли, раскисший галстук. Подбодрил себя: в холодильнике – он помнит – пиво в темной стеклянной бутылке, холодное, сладковатое, с легким ароматом меда. И кресло, балкончик, бинокль, газета, сейчас, сейчас. Он мог бы проделать все это с закрытыми глазами. Кресло слева, газеты справа, открывашка на столике, бинокль посередине на крючке. И вот уже мягкое под спиной и задом упруго поскрипывает, бутылка приятно холодит руку, и ветерок только начал остужать лысину, как в один момент Рони замечает – что-то не так. Нет на крючке бинокля. Он всматривается в полосатую стену, протирает глаза, двигает рукой в воздухе. Нет бинокля. Вот кресло, вот столик и открывашка, лампочка под потолком, полосатый (ну любит Рони полоски!) навес. Нет бинокля. И Рони забыл про пиво и про то, что устал и сгорел. Он бегает по квартире, двигает шкафы и тумбы, поднимает матрасы. Он смотрит в холодильнике, в ванной, в мусорном ведре. И на шкафах, и в коробках, даже под ковриками. Он кричит с балкона, испуганный, охрипший и мокрый:

– Эй, Роза! Я не оставил у тебя свой бинокль?

– Чего?

– Бинокль!

– Ты, Рони, деменцию, что ли, заимел? То тапочки, то бинокль…

И потом он писал объявление в газету: «Пропал бинокль». И писал заявление в полицию: «Пропал бинокль», и ходил по улице, невзначай заглядывал под скамейки, и звонил всем знакомым и между прочим спрашивал: «А не видел ты мой бинокль?».

И конечно, он мог бы пойти в торговый центр и купить новый, но почему-то знал, что не сможет. Словно все бинокли, что были в мире, – исчезли, словно никто о них больше не помнит, будто бы их и не было. Будто никогда не было кошки Беаты, похожей на шапку, и никогда не было тапочек, и вроде все это мелочи, ничего страшного, но в Рони, внутри, где-то между легкими и желудком, ноет, как старая, расковырянная болячка, чесотка или аллергия, и чем дальше, тем шире она становится, тем мучительнее зудит. И Рони уже не может спать, не чувствует вкус еды. Он уговаривает себя, что, в общем-то, все хорошо: вот кресло, табак, газеты, жизнь-то, вообще, хорошая, хорошая, хорошая, хорошая жизнь!

Утренний поезд плаксиво вздрогнул, дернулся и ползет, (банально) как гусеница. Он волочит нагретый живот по рельсам, шипит болезненно на станциях, а на опаздывающих пассажиров гаркает гудком. Рони следит, как мелькают одно за другим деревья, следит за билетами: добрый день. Ваш билет. Проходите. И только к концу смены он замечает, что в поезде не хватает вагона.

– А где вагон? – спрашивает у машиниста.

– Какой вагон? Ах этот? Не знаю. Утром уже так и было. Ты не заметил?

А вечером с улицы Рони куда-то исчез фонарь.

– Под снос пустили. Ты что, не видел? – Роза выгнула брови.

Рони бродит по городу и на каждом метре замечает новую пустоту. Здесь был фонтан. А здесь росла слива. Под ней вечерами играли в шахматы. Ни сливы, ни шахматного стола. И каждый раз ему отвечают что-то тоскливое, вроде: «Ах это? Не знаю, делось куда-то. А что?».

Он страшно боится ночи. Сколько может, всматривается в телевизор (газеты исчезли еще утром). Рука гладит нагрудный карман в поисках портсигара, но и карман не находит. Что будет, если я исчезну, думает Рони, что будет, если исчезнет моя нога или ухо? А если глаз?