Проблема адресации

— Есть вещи и вопросы, с которыми человек должен оставаться один на один, — сказал хавий. Это был мой духовник, третий по счёту. Его звали Омнумель. Он пришёл ко мне в келью, сел на табурет и сидел уже пять минут молча. Его реплика, по его предположению, должна была стать итоговой — или хотя бы знаменовать промежуточный итог — в нашем безмолвном диалоге, который мы вели в продолжении этих пяти минут, не считая нужным произносить вслух взаимные упрёки, жалобы, возгласы презрения, недоверия и неприятия, — которые всё равно были бы никчемным сотрясением воздуха. Схема этого диалога была приблизительно такой:

Он. — Почему не идёшь исповедоваться? Глупая выходка твоего дружка Клапка — не причина, чтобы махнуть рукой на своё душевное равновесие и здоровье.

Я. — Что толку к вам ходить? Вы смеётесь в глаза и издеваетесь! Ваши умолчания и запреты на подлинные вопросы душевной жизни — и на фоне их эти рассуждения о равновесии и здоровье — я отказываюсь понимать иначе как прямое издевательство.

Он. — Твоя горячность весьма далека от мудрости. Ты находишься в аффекте. Надо выполнить упражнения. Какие — сам знаешь. А если забыл, я тебе снова объясню с терпением и любовью.

Я. — Ваши упражнения — такое же издевательство. Они не имеют никакой связи с моими мучениями, которые ни объяснить, ни исцелить, объяснив, вы не умеете — и не хотите уметь, и нарочно не желаете знать.

Он. — Совершенно верно, не желаю. — (И дальше та надводная часть реплики, которую он озвучил:) — Есть вещи и вопросы, с которыми человеку прилично справляться только один на один, — невидимо для посторонних глаз.

Я (также вслух). — И среди этих вопросов — смерть?

Он. — Да. Смерть — важнейший из этих не обсуждаемых вопросов.

Теперь я злобно смотрел ему в глаза (а то сидел, к окну отвернувшись).

— Так, — сказал я. — И смерть Клапка — тоже? Так?

Он кивнул.

Я — молча: — Конечно! Ещё бы! Ведь смерть Клапка связана с его искусством, а это для вас тоже не существующая и не обсуждаемая область.

Он — снова молча: — Чепуха! Форменная чушь! (Даже лицо скривилось в презрительную гримасу.) Искусство — иллюзия, и никакая подлинная смерть из него следовать не может. Клапк погиб не «от искусства», а из-за того, что не мог найти равновесной позиции среди окружающих людей. Он оказался изгоем, парией. И ты, между прочим, тоже к тому приближаешься. Всем видно твоё положение, которое день ото дня делается…

Я продолжал кивать, резко потеряв интерес: скука и мрак снова повисли на мне, как пудовые гири: — Ага, ну-ну, мели, Емеля, то, что тебе положено… И всем видно, и тебе видно так же, как всем, что положение человека здесь определяется только его поэтическим самочувствием и амбициями — в сочетании и взаимодействии с поэтическими же комплексами других, кругом гуляющих. И отсюда же приходит смерть — больше ниоткуда. Тут и проблемы нет никакой. Вот только жить совершенно невозможно.

35

К моему удивлению, Щудерек ответил на вопрос, который всё-таки я решился задать в последнем порыве — видя, что он уходит и терять мне нечего: кому он отсылает стихи?

— Человеку, который тоже был тут. Тут мы и познакомились. Освобождаясь, он предложил мне свой адрес.

— Ну вот видите же! — вскричал я. — Значит адреса всё-таки берутся. А вы говорите, что они ниоткуда не берутся!

Он промолчал, глядя мимо. В его лице ничто не дёрнулось — ни в сторону возражения-пояснения, ни в какую другую. И я подумал: «Это он говорил для красоты — что адреса не берутся. Эх, эх! — весь этот мрак его взгляда — не более чем простенький романтический артистизм, который так простенько его тащит… Симулякр экзистенции, — фу, как это по-детски…» — (Надо заметить, что позже, ознакомившись с его поэзией, я почти не изменил этого мнения, явившегося вдруг и как бы по случайному наитию, — только чуть-чуть уточнил его.)

36