Пробуждение

Написав «умру», я, конечно, слегка экивокствовал, ведь понятно, что так просто взять и умереть трудновато, надо к этому приложить кое-какие усилия – только вот какие? Это стало для меня вопросом вопросов, над которым я размышлял постоянно, все то время, когда не работал, не ел, не решал судоку, не читал и не слушал оперу, то есть, часик-другой в день обязательно, хотя бы перед сном. Самый щадящий вариант – газ – я отверг – хоть я и презирал своих соседей, но обрушить дом мне все-таки не хотелось. Правда, это был крепкий дом, со стеной из двойного ряда кирпичей, и, если помните, не обвалился даже тогда, когда один ряд для прокладки труб «разболгаркали» (глагол от самого популярного и самого шумного инструмента современных строителей), так что, возможно, кроме как с моей квартирой, даже при взрыве ничего не случилось бы, не говоря о том, что взрыв мог и не состояться, если соседи достаточно быстро учуют запах, но рисковать я все равно не хотел, и не только потому, что надо было хоть что-то оставить сыну, которому я доверил похоронить себя рядом с Рипсик (что представляло определенную трудность), но и потому, что так погибли бы наша библиотека, оперная коллекция, фото, картины, да и мишки. Я общался с ними, мы вместе слушали оперу – ну как я мог дать им сгореть? Основное средство во все века, снотворное, ныне продается строго по рецепту, а ходить по врачам мне не нравилось, к тому же тогда пришлось бы врать, врать и врать, а это неприятно. После Рипсик осталось какое-то количество кодеина, но достаточно ли этого? А вдруг я выживу и стану идиотом? Вешаться я точно не хотел, в этом было что-то унизительное. Так покончили с жизнью двое наших хороших знакомых, художник, чьи акварели украшали наши стены, и театральный режиссер, который как-то поставил мою пьесу. Это был лучший эстонский режиссер, и не только режиссер, но и актер, он даже Ленина сыграл так, что было интересно смотреть – наверно, из-за этой роли его и выжили из театра, не простили. Повесился он, как и жил, театрально – в парке, на дереве. Все быстро о нем забыли, ведь, по сути, его убили, а преступление надо вытеснить из памяти (сначала из театра, затем из жизни, наконец из памяти – логично) – а я помнил, насколько это был талантливый человек. Он до этого ходил лечиться к Рипсик, он был алкоголиком и с трудом выходил из запоев. Иглы ему очень понравились, он прямо воспрянул духом, но когда у тебя отбирают любимую профессию, тут уже ничего не поможет. Если бы у меня отобрали компьютер, я бы пережил, просто вытащил бы из подвала старую пишущую машинку и вернулся в прошлый век, а если бы и ее отобрали, тоже не унывал бы, достал бы ручку или карандаш, и писал бы ими, – я все равно писал черновики от руки – но вот если бы у меня отняли и ручку, и карандаш, и перо, которое я, возможно, стащил бы у первого попавшегося гуся, и, наконец, чернила, тогда бы и я покончил с собой, потому что кровью можно писать только в переносном смысле. Но что касается веревки, то, даже при том, что в смерти режиссера присутствовала не только театральность, но и некое величие, мне сия бутафория не нравилась.