Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

Ошеломленный Алданов два дня спустя послал Набокову длинное ответное письмо, в котором привел несколько доводов против его версии: «Я совершенно изумлен. Читали эту вещь ее и такие евреи-националисты как Поляков-Литовцев, и множество других евреев, в том числе, естественно, и редакторы. Никто решительно не возмущался. Не говорю уже о не-евреях: Зензинов написал на днях Александре Львовне истинно восторженное письмо по поводу ее глав <…>. По случайности, в первых главах Анна и Вера „симпатичнее“, чем Зельфия и ее мать. Но в дальнейшем появляются такие „русские князья“ и „русские женщины“, которые в сто раз „антипатичнее“ семьи Леви, и редакция могла бы с таким же правом отвести роман, как антирусский или, скажем, атидворянский или антиэмигрантский»[991]

. На это письмо Набоков ничего не ответил, и Алданов 5 февраля послал новое, в котором вновь убеждал его, что в романе Толстой нет никакого антисемитизма, и призывал его не прекращать сотрудничества с журналом. В следующем номере набоковская «Русалка» – заключительная сцена к неоконченной драме Пушкина, которая должна была стать частью его собственного незавершенного второго тома «Дара», – соседствовала с продолжением романа Толстой. Однако мнения своего относительно низкого художественного уровня некоторых вещей, продолжавших публиковаться в «Новом журнале», Набоков не переменил. Отвечая на подробные письма Набокова относительно авторов «Нового журнала», Алданов (13 мая 1942 года) продолжил затронутую Набоковым тему редакционной политики, сообщив ему следующее:

Ледницкий дал нам статью о «Возмездии». Там были два стиха: «где Новым Временем смердит, – где полновластен только жид» (второй стих цитирую не совсем, кажется, точно, но смысл и «жид» точны). Мы эти два стиха выкинули – из уважения к таланту и памяти Блока. Этот полоумный, полупьяный и полуобразованный человек был большим поэтом, но все-таки утверждать, что в Петербурге 1909 года евреи были полновластны, не следовало бы даже при очень большой потребности в рифме к слову «смердит». Как поступили бы Вы? Спрашиваю в связи с нашей полемикой об Александре Львовне. В «Леви» я никакого антисемитизма не усмотрел, а эти стихи мне «воротили душу», и я их выпустил, к большому, вероятно, огорчению Ледницкого, который мог в этом усмотреть оскорбление блоковского величества.

Набоков ответил так (20 мая того же года):

Я бы преспокойно напечатал смердящую рифму Блока, но зато указал бы пану Ледницкому, что «Возмездие» поэма совершенно ничтожная («мутные стихи»[,] как выразилась как-то моя жена), фальшивая и безвкусная. Блок был тростник певучий, но отнюдь не мыслящий. Бедный Ледницкий очень волновался, что не весь его понос выльется в этом номере, а придется додержать лучшую часть гороха и кипятка до следующего. «Там у меня нарастает главный пафос!» – крикнул он в отчаянии. Ужасно противная поэма, но «жида» я бы, конечно, не выпустил, это слишком характерно для ментелити Блока.

<…> При всей скромности требований, которые предъявляю к русскому журналу, я был потрясен ничтожностью гонорара, присланного за «Русалку» <…>

Набоков остался постоянным сотрудником «Нового журнала», но печатался в нем редко, поскольку все реже писал по-русски. 25 января 1943 года Алданов известил его, что «со следующей (за выходящей на днях) книги „Нового Журнала“ редактором его будет М. М. Карпович, и на обложке будут две фамилии: его и Цетлина. По крайней мере, ругать за Бунина и Толстую Вы будете не только меня, но и Михаила Михайловича»[992].