Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

Редко когда в сочинениях Сирина можно было встретить «самолет» вместо «аэроплана», «кино» вместо «кинематографа», «такси» вместо «таксомотора» (эти примеры обнаруживаются в «Даре») или «машину» вместо «автомобиля». В переводе «Лолиты» Набоков совершенно отказался от языкового пуризма и постарался насытить книгу лексикой, привычной советскому читателю. Неудивительно, что некоторые старые эмигранты находили его перевод неудачным. К примеру, старинный друг и многолетний корреспондент Набокова Глеб Струве писал П. Ю. Гольдштейну (19 декабря 1977 года): «А набоковский перевод „Лолиты“ – что бы ни думать о самом романе – ужасный с литературной точки зрения, тоже, на мой взгляд, недостойный Набокова»[1208]. К тому же мнению пришла русскоязычная американская исследовательница Набокова Екатерина Юнг:

Замечу, кстати, что, с моей точки зрения, русский читатель (не знающий английского) до сего дня по-настоящему не имеет доступа к англоязычному наследию Набокова – да и вряд ли когда-нибудь будет иметь. Осмелюсь даже сказать, что русский перевод «Лолиты», осуществленный самим писателем, мне представляется явной неудачей. Читая этот перевод, дивишься: где сверкающий, великолепный русский язык автора таких книг, как «Дар» и «Приглашение на казнь», – и что стало с не менее блистательным английским оригиналом?[1209]

Иную точку зрения высказал критик Владимир Вейдле, не раз писавший о Набокове в 20–30-е годы:

«Лолита», хоть и с легкими языковыми погрешностями, прекрасно – и для русской словесности плодотворно – переведена по-русски. О если б нынешние русские прозаики сумели внимательно ее прочесть, какую для себя извлекли бы они из этого чтения пользу! Я даже глубоко убежден, что русская «Лолита» гораздо более крупное явление русской литературы, чем английская английской (или американской)[1210].

Дальновидный Вейдле, простивший Набокову стремление модернизовать свой слог в угоду новому русскому читателю, верно указал на главное достоинство русского перевода – его плодотворность для русской словесности. Сам же Набоков, очевидно, вполне сознавал уязвимость своей попытки привнести в старый изощренный эмигрантский стиль новую советскую струю и не был вполне доволен результатом:

Меня же только мутит ныне от дребезжания моих ржавых русских струн, – писал он в «Постскриптуме». – История этого перевода – история разочарования. Увы, тот дивный русский язык, который, сдавалось мне, всё ждет меня где-то, цветет, как верная весна за наглухо запертыми воротами, от которых столько лет хранился у меня ключ, оказался несуществующим, и за воротами нет ничего, кроме обугленных пней и осенней безнадежной дали, а ключ в руке скорее похож на отмычку.

Утешаюсь, во-первых, тем, что в неуклюжести предлагаемого перевода повинен не только отвыкнувший от родной речи переводчик, но и дух языка, на который перевод делается (с. 296).

Вполне сознавал он и то обстоятельство, что его перевод вызовет раздражение в кругу эмигрантов, «в общем предпочитающих Лескова» (как он писал в «Постскриптуме»), и новую волну обвинений в непристойности, излишней усложненности повествования и собственно слога («В напечатанном виде эта книга читается, думаю, только в начале двадцать первого века <…>», – прозорливо замечает в романе Гумберт Г.).