Проданная

Именно в этот день я собирался посетить своего властного родителя. Войти в его дом, как триумфатор. Швырнуть на стол в его кабинете перед его лицом сумку, набитую баксами. Показать, что я чего-то стою и сам по себе. Надеялся, что увижу гордость и признание на его лице. Что хлопнет меня по плечу и скажет «да, сын. Ты состоялся.» Признает мое право принимать собственные решения. Поймет, что они не так уж и провальны, как он, наверно, думал, любя меня, как говорила мать, по-своему и принимая за меня ключевые решения в моей собственной жизни.

Только какая это любовь, если в тебя не верят? Считают идиотом, не способным сам принять стоящее решение?

И я пришел.

Застал отца за столом его кабинета, как и всегда.

Широко улыбнулся, чтобы рассказать о своих достижениях.

И — обмер, когда он поднял голову от своих документов.

До кишок пробрал его взгляд. Полный отчаяния и какой-то… беспомощности?

Я такого у отца за всю жизнь не видел. Я не представлял, что он способен что-то подобное чувствовать!

— Отец?

У меня все внутри в один миг прям до крови вывернуло, когда этот взгляд его увидел. Невозможный! А он — не отрывает этого страшного взгляда, и ничто в нем не меняется, только отчаяния и бездны какой-то сумасшедшей, черной, все больше в нем становится. Будто рассыпается у меня на глазах, огромная глыба, отец, как возвышающаяся надо мной, над всем, скала, вдруг в песок, в крошку на глазах моих сыпется, а я сделать ничего не могу, и холодею весь, и будто в пропасть меня безнадежно, до воя ветра в ушах стремительно затягивает.

Смотрит убито и пальцы до по беления край стола сжимают.

А я в лед превращаюсь. Горло перехватило. Сказать, спросить, слова выдавить не могу!

Что с ним? Болен? Умер кто-то из родственников?

Я с матерью украдкой от него общался, но она ничего не говорила!

— Отец! Что?!

И сам пошатываюсь. С другого края в стол точно так же, как он, пальцами впиваюсь.

— Рак. Рак у нее, — безжизненно. Голос, будто тлеет и сереет весь лицом.

И даже не спрашиваю, о ком говорит. Все ведь понятно. Мама!

И не сказала же мне ничего, а я сам, чурбан бесчувственный, не почувствовал!

Сказала, на море летит, на неделю. Связи с ней не было все это время. Блядь, да как же так!

— Подожди, — впиваюсь пальцами в волосы, лихорадочно расхаживаю по кабинету. Вспоминаю все, что слышал, что на глаза попадалось. И глаза его эти, — страшные, немигающие, в одну точку, вроде на меня, а вроде — сквозь меня смотрящие. Остекленевшие, с невозможной болью. Застывшие. Будто вмерзла в них эта боль, будто смерть не мамина, его, из них на меня смотрит. Блядь, мне эти его глаза почти каждую ночь потом снились! Будто всю боль мира в них собрали и заточили. Только ни хера она в них не замерла. Брызжет так, что все вокруг скручиваться начинает!

— Сделать же что-то можно! Первая стадия не так страшно. Люди еще живут. Годами, живут! Отец! Сейчас же возможности есть! Израиль, Германия… Где там самая лучшая медицина?

— Вырезали опухоль, — и голос этот убивает, хуже скальпеля режет. Дробит кости. — Двенадцать метастаз в лимфоузлах. Третья стадия, Стас.

И то же лицо — уже почти черное, каменное. Ни один мускул не шевелится, не меняется. Только глаза эти болью, смертью пронизывающие. А я только теперь понимаю, что, кроме глаз, в нем все не так. Высох весь, будто из костей глаза торчат. И поседел. Блядь, полностью же он седой.

И самого скручивает. Ослепительно. Под дых.

— Как? — кажется, ору, из кишок реву, но губы еле шевелятся, одеревеневшие и шепот, какой-то хрип, сдавленный получается.

И цепляюсь глазами за его взгляд. Цепляюсь, чтоб хоть какую-то надежду в его глазах увидеть.

— Два месяца назад. — говорит на одной ноте, как неживой, как механизм какой-то поломанный. Робот, пленка, запись какая- то идиотская, и ни одной нотки отца я в этом голосе не слышу. Как дверь годами не смазанная голос. По нервам лупит, раздирая. По лицу, в живот, под дых.

— Два месяца назад что-то в груди у себя нащупала. Выпуклость какую-то легкую. Мы здесь по врачам ходили. Ни УЗД, ни маммография ничего не показали. НИЧЕГО!! Чисто все, говорили! Нет никакой опухоли! Неделю назад только в Германию ее отправил. Вырезали. И… Вот. Третья стадия, блядь, Стас! Третья! Рак сказали агрессивный. За два месяца из первой до третьей дошел.

— Как два месяца? — я ни хрена не понимал.

Если что-то и было у отца, чем он дорожил больше жизни, то это мама.

Другие, тот же друг его, Лев, остальные, с кем работал, как только поднялись, бабло заработали, все любовниц заводили — молодых, новых, силиконовых, а кроме них по шлюхам бесконечным таскались. Во вкус входили, как перчатки их меняли — все на более молодых и более умелых, все мало им было, жен ни во что не ставили, чуть ли не на глазах у них…

Но только не отец.

Он молился на мать.

Всю жизнь молился.

Пылинки с не сдувал, на руках носил.

И глаза его только когда на нее смотрел, менялись.

Куда только сталь из них пропадала, куда нажим, что волю остальных, всех вокруг подавлял, испарялся?

Другим становился, совсем незнакомым.

Будто лет двадцать тогда сбрасывал. И морщины на лбу разглаживались.