Проданная

Со злобой мрачной, на отца ее направленной хотел, чтобы она хоть часть того пережила, что мне пришлось по его милости.

Не довел бы до конца, не дал бы о нее ноги этим дряням, размалеванным трепать. Увез бы.

Но эта девочка. Эта хрупкая принцесса меня сделала. Всех, блядь, сделала, на этом балу! В этом прогнившем насквозь окружении!

И я зубами рвать был готов того урода, который к ней подошел. Как только его речь услышал.

Всех на хрен их, в доме этом, расфуфыренных, — на части разметать. За то, как смотрят на нее. За то, как криво усмехаются и выкручивают свои поганые шеи, наблюдая за ее унижением.

А сами, блядь, мизинца ее на самом деле не стоят.

Только она не унизилась. Даже тогда. Все равно.

Гордо стояла и смотрела им всем в лицо.

Принцесса.

Настоящая принцесса.

И полыхнуло в груди.

Нет, не так, как раньше.

Совсем другим, иным чем-то.

Я будто Софию в первый раз увидел. До помутнения в глазах.

Блядь, кажется я в этот миг пропал. Потому что таких — не бывает.

Она одной своей силой, одним взглядом затмила всех. Припечатала их силой своей неуемной.

Я бы ему руки выломал. А после и Греку, хозяину этого блядского бала, за то, что не остановил, не вышвырнул щенка сразу же вон на хрен.

Но это успеется. Я по-другому его научу. И у этого точно силенок не хватит выстоять.

Адски, бешено, до одури ее в этот миг желал.

Вся ярость всколыхнулась, все затмила.

От понимания того, что она — моя, что в мой дом мы сейчас едем, и там я смогу ее брать, — бесконечно, долго, сумасшедше, — трещали ребра и взрывался мозг.

Я никогда такого не чувствовал.

Одержимость.

Одержимое желание обладать, ласкать, быть в этой женщине. Ослепила меня. Одурел полностью, напрочь. Двинуться не мог в машине, иначе прямо там бы и набросился.

Заглотить ее хотелось. Так, что самого на части чуть, блядь. не разорвало, пока ехали.

В одурении на нее набросился.

В неистовстве.

Как сумасшедший, сам себя не помня, ни хрена не соображая.

София — моя, и принадлежит мне. Вся. Без остатка.

Одно это в голову лупило так, как набат, заставляя слететь с последних катушек.

Так что же, блядь, меня остановило?

Ярость. Ярость ее бешеная. И ненависть.

Чернотой своей пронзила. Хлестко ударила, по вискам, по ребрам, по яйцам.

Один взгляд этот ее. — как сто тысяч пощечин.

Мог бы не остановиться. Мог бы взять. Приказать, в конце концов!

И нет выбора у гордой девчонки. Нет его! Она бы подчинилась!

Но глаза ее. — медовые, потемневшие, ненавистью черной пропитанные просто убили. Наповал. В самое сердце.

Нет.

Я другое в ее взгляде увидеть хочу! И увижу! Наступит день, — увижу! Или я не я!

Херачу снова, со всей дури, по двери.

Слышу, как София в комнате перетаскивает мебель.

Запрокинуть голову и хохотать хочется.

Вышибить на хрен эту дверь одним ударом вместе с тем, чем она там ее приперла.

Но вместо этого иду в кабинет.

Сам на ключ, блядь, запираюсь.

Наливаю полный стакан виски, хлещу с горла.

Сам себя запереть должен, чтобы сейчас к ней не ворваться. Потому что, если ворвусь, — уже ничто меня не остановит. Возьму. Силой возьму, несмотря на просьбы и пощечины. Ураган какой-то лютый внутри меня бушует. Раздирает всего на части, размалывает. Впервые в жизни, блядь. сам себя боюсь.

И злюсь — яростно, бессильно, по-дурацки.

Разве не этого я хотел? Просто взять, растоптать, унизить и уничтожить, а после вышвырнуть к херам? Не этого? Так какого ж хрена сам себя от нее на ключ сейчас запираю, чтобы так не вышло?

И, блядь, глядя на Софию, самого себя ведь вижу. Будто заново проживаю все то, что пришлось пережить. И снова — неживые глаза отца перед моими глазами.

И ярость такая скручивает, что все вокруг крушить хочется.

Глава 44

София

Задыхаюсь, припирая к двери последнюю тумбочку.

Боже, ну, чем я занимаюсь?

Зачем?

А все равно заканчиваю.

Несусь в душ, запирая за собой крепко еще и эти двери.

Окунаюсь с головой под струи воды.

И все равно не могу расслабиться.

Дергаюсь. Боюсь, что сейчас вломиться. Что снова яростно набросится на меня, и тогда я уже не смогу сопротивляться.

От каждого шороха дергаюсь. От собственных вздохов.

С облегчением выдыхаю, когда возвращаюсь из душа и вижу, что Санникова в комнате нет.

Укладываюсь в постель, зарываясь с головой в одеяло.

Этот вечер мельтешит перед глазами. Не отпускает.

До по беления сжимаю руки в кулаках.

А перед глазами, как бы ни хотелось забыться — все эти лица. Эти глаза, горящие презрением.

И я не знаю, как бы это пережила, если бы он не подхватил. Если бы Санникова не было бы рядом.

Черт, — о чем я вообще думаю?

Санников — жесток! Это монстр, именно он ведь и привез меня туда! Наверняка специально! Хотел окунуть лицом прямо в грязь! Пнуть меня своим начищенным носком обуви! Унизить!

Но, с другой стороны…

Разве Санников виноват в том, что эти люди оказались такими? И — как бы я выстояла, если бы мне это бросили в лицо без него рядом?

Он мог поступить иначе.

Защитил? Ради меня, за меня поставил на место?

Или дело лишь в том, что в этот вечер я была с ним и его резануло по самолюбию то, что унизили просто его спутницу?

Хочется сбежать. От всех этих мыслей. От самой себя.