Продавец сладостей. Рассказы. «В следующее воскресенье». «Боги, демоны и другие»

— Я бы и дольше смотрел, если бы можно было. Какая ты странная, мама. Ну почему ты не хочешь пойти?

За ужином он болтал без умолку.

— Точь-в-точь как папа пел, точь-в-точь как он ходил, точь-в-точь…

Мать слушала его в мрачном молчании.

— Да скажи же что-нибудь, мама!

— Мне нечего сказать.

— Тебе картина не нравится?

Вместо ответа мать спросила:

— Хочешь завтра сходить еще раз?

— Очень. Я бы ходил каждый день, пока ее у нас показывают. Ты будешь мне давать каждый день по четыре аны?

— Да.

— А позволишь мне ходить каждый день на оба сеанса?

— Ну нет. Этого я не разрешу. Когда-нибудь нужно и уроки готовить.

— А сама не пойдешь смотреть?

— Нет, это невозможно.

Еще неделю, по три часа в день, Самбу жил в обществе своего отца, и всякий раз, когда фильм кончался, его охватывала тоска. Всякий раз он заново переживал разлуку. Ему страстно хотелось просидеть в кино оба сеанса, но маму очень уж заботили его школьные уроки. Времени оставалось все меньше, но мама никак не хотела это понять. Уроки-то никуда не уйдут, а вот отец… Он завидовал всем, кто ходил на последний сеанс.

Не устояв перед его уговорами, мать решилась в последний вечер все-таки посмотреть картину.

Они пошли на последний сеанс. Она села в отделении для женщин. Ей потребовалось все ее мужество, чтоб прийти в кино. Пока шли рекламные кадры и объявления, она отдыхала душой. На экране ее муж разговаривает с женой, играет с ребенком, поет, одевается; его одежда, его голос, его гнев, его радость — она ощущала это как намеренную жестокость по отношению к себе. Несколько раз она закрывала глаза, но оторваться от фильма не могла — так притягивает то, что причиняет нам боль. Но вот началась сцена, где он, сидя в кресле, читает газету. Как он, бывало, сидел, погрузившись в газету, забыв обо всем на свете! Сколько раз она ссорилась с ним из-за этого за годы брака! Даже в тот последний день он после обеда сидел вот так в парусиновом кресле. Она тогда вспылила: «Ох уж эти твои газеты! А меня словно и нет, могу хоть спать до самого вечера!» Когда она увидела его позднее, он лежал, откинувшись в кресле, и газетные листы упали ему на лицо…

Это было невыносимо. Она громко всхлипнула.

Самбу, сидевший на мужской стороне, любил эту сцену с газетой. Теперь скоро войдет девочка, она спросит отца, что он читает, начнет приставать к нему и получит по заслугам. Отец громко крикнет: «Кумари! Уйдешь ты наконец или прикажешь вышвырнуть тебя вон?» Эта девочка понятия не имела, как следует вести себя с отцом, и Самбу она очень не нравилась.

Уже предвкушая, как девчонке сейчас влетит, Самбу услышал на женской половине зала громкие рыдания; потом зашаркали ноги, кто-то крикнул: «Дайте свет! Женщине дурно!» Ленту остановили. Поднялась суета, беготня. Самбу, досадуя, что фильм прервали, встал на скамью посмотреть, что там случилось. Он увидел, как его мать поднимают с пола.

— Это моя мама! — взвизгнул Самбу. — Она тоже умерла? — И перескочил через барьер.

Он плакал, стонал. Кто-то сказал ему:

— Ничего, ничего, это просто обморок, успокойся.

Ее вынесли из зала и положили в фойе. Свет опять погас, зрители возвратились на свои места, фильм продолжался. Мать открыла глаза, приподнялась и сказала:

— Пойдем отсюда.

— Хорошо, мама. — Он привел двуколку, помог ей сесть. Когда он влезал в двуколку следом за ней, из затемненного зала донесся знакомый голос: «Кумари! Уйдешь ты наконец или прикажешь вышвырнуть тебя вон?» И тут ему стало так тяжело, что он расплакался: его страшно напугал обморок матери и еще он чувствовал, что теперь-то окончательно лишился отца. Завтра уже будут показывать другую картину.

Добровольное рабство

_{(перевод М. Лорие)}

Никто в доме не знал ее имени. Никто и не задумывался над тем, что у нее есть другое имя, кроме «Айя»[29]. Дети понятия не имели, когда она появилась в их семье: ведь когда ее наняли, старшему было всего полгода; теперь ему было семнадцать лет и он учился в колледже. После него было еще пятеро детей, и младшей уже исполнилось четыре.

С каждым из них айя заново переживала свое младенчество, шла с ними в ногу, пока они не обгоняли ее и не уходили вперед. А тогда скатывалась обратно к самому младшему и с ним опять начинала расти. Можно сказать, что пределом для нее был шестилетний возраст; выше этой черты она делалась для всех помехой и мученьем. Так, например, ей трудно было ужиться в мире прислуги, состоявшей из повара, двух домашних слуг, горничной, садовника и его бесплатного помощника. Их шутки были ей непонятны, их споры ее не интересовали, и вдобавок она передавала хозяйке все, что узнавала сама. Садовник однажды чуть не лишился места, когда неуважительно отозвался о хозяине, о чем айя и не преминула донести. Она сама себя назначила табельщицей и зорко следила за тем, чтобы на работу приходили вовремя. Завидев опоздавшего, старуха на таких высоких нотах требовала у него объяснения, что на шум выходила хозяйка дома и взимала с него штраф.