Продавцы теней

— Представьте себе человека, который работает оператором на кинофабрике, — начала Ленни рассказывать. — Днем он в павильонах снимает мелодрамы, а ночью, во сне, видит совсем другое кино. Ему снится, что он снимает руки какого-то человека. Руки зачерпывают воду из таза, берут бритву и помазок, наливают в чашку чай, размешивают сахар, гладят детскую головку, покупают у мальчишки газету, хватаются за поручень трамвая, кладут кирпич, разламывают хлеб и так целый день до вечера, когда они снова зачерпывают воду и плещут на лицо. Так в руках воплощается портрет человека. Может быть, оператор снимает руки разных людей и показывает один день жизни города. А утром он просыпается и снова идет на кинофабрику снимать мелодрамы… — грустно закончила Ленни.

— Но вы можете показать, как его руки снимают камеру со штатива и уносят на улицу, — улыбнувшись, заметил Ожогин.

— Да, правда! — обрадовалась Ленни.

— Вы покажете мне свои пленки?

— Они не готовы. Их надо смонтировать, кое-что доснять. Когда-нибудь покажу.

Они дошли до бывшей усадебки, где теперь располагались монтажные.

Навстречу им с выпученными глазами бежал Петя Трофимов.

— Александр Федорович! — закричал он, увидев Ожогина. — Немцы ждут два часа!

— Иду, иду! — поспешно отозвался Ожогин и обернулся к Ленни: — Простите, мадемуазель Оффеншталь, я должен идти — дела. Петя проводит вас дальше.

Он взял ее руку, церемонно поцеловал и на несколько мгновений задержал детскую ладошку — зернышко, утонувшее в скорлупе ореха, — в своей большой ладони. Его рука была теплой, и эта теплота удивила ее. Она привыкла к рукам Эйсбара, которые были обжигающе горячи, когда он желал ее, и обжигающе холодны, когда желание удовлетворялось и он становился равнодушен. Она улыбнулась.

— Можно прийти еще?

— Почту за честь.

Через час из окна кабинета Ожогин увидел, как Ленни выходит из ворот Парадиза в сопровождении Кторова. Он провожал их взглядом до тех пор, пока они не скрылись из вида, и, дав себе слово впредь не думать о ней, почти успокоился. Но вечером, на террасе дачи, за чаем, вдруг начал рассказывать Чардынину и Зарецкой о странных идеях Ленни, избегая называть ее по имени, — «эта девочка», говорил он, опасаясь, видимо, что при упоминании имени голос выдаст его.

— У нее есть съемки, из которых она хочет сделать фильму, но над ними надо работать, — закончил он.

— Так дай ей монтажную! — мгновенно отреагировала Зарецкая. — У тебя тут и так целый зверинец. Поляк этот… как его…

— Манский?

— Ну да, Манский с его манией превращать дохлых букашек в живые картинки. И Кторов ваш тоже хорошее чудо-юдо. Пусть девчонка работает, может, что и выйдет.

Глава III. Эйсбар возвращается

Сергей Эйсбар спустился по трапу, брошенному на берег с «Великой Елизаветы», трехпалубного лайнера, пришедшего из Индии в одесский порт. С корабля Эйсбар поехал на вокзал и купил билет на первый же поезд в Москву. Долго грузили его поклажу. Чувствовал себя отвратно: располнел — не сильно, но часто становилось тяжеловато дышать. Море утомило его: всю дорогу оно казалось закрытым занавесом, в колышущуюся стену которого вынужден вместо спектакля утыкаться взглядом театрал.

Мелькание сменяющихся пейзажей за окном поезда подействовало успокаивающе. После пряных красок Индии зимняя Москва показалась снятой на черно-белую пленку. На набережной, напротив храма у Пречистенских ворот, высилось нагромождение квадратов из стекла — значит, конструктивисты все-таки нашли поклонников своего функционального стиля. А Федор Шехтель, автор сказочных особняков, которые целой клумбой расцвели в районе Арбата в 10-х годах, видимо, получил право на строительство павильонов подземной железной дороги. С подземкой Москва затянула — в европейских столицах она функционировала уже несколько десятилетий.

После полуторагодового перерыва таксомотор вез Эйсбара по знакомым вроде улицам, но через каждый квартал возникали неизвестные строения, увенчанные большой буквой «М». Вензель буквы — с изгибчиком древнерусской каллиграфии. А входные павильончики на станции подземки выполнены в разных стилях: мавританский, бухарский, готический, викторианский и просто выдуманные архитектором драконы, заглядывающие в окна, рыбы, помахивающие хвостами над дверным порталом. Эйсбар развернул газету — поморщился, обратив внимание на заметку о своем прибытии, и уткнулся в дискуссию о том, что «… Шехтель и его станционные павильоны превратили Белокаменную в город-сон». Есть немного. Эйсбар вспомнил поразившие его «Ворота Индии» в Бомбее. Оглянулся на второй таксомотор, который вез багаж. И мысли снова пошли по кругу.