Продолжение следует...

Шагаем час, шагаем два, затем следует команда: «Разойдись!» Хватаем свои сумки и идём к пристани, к дебаркадеру.

У дебаркадера «спецы» заранее назначали свидания девчатам. А потом — по Москве-реке на катерах на Воробьёвку.

И ещё я вспоминал весну сибирскую, сибирский ледоход. Сколько раз в Москве я видел ледоход с мостов и набережных. Плывут грязные льдины — и всё. Нет, ничего я не видел тогда и ничто меня не удивило.

Но вот оказался на берегу Ишима и навсегда запомнил ледоход.

Бушует неоглядный разлив, река крутит воронки и неожиданно, с ходу выбрасывает на песок льдину. Солнце греет её, она светлеет, искрится, становится стеклянно-прозрачной, и вдруг — музыка: лёд начинает звенеть. Слышится тонкое, хрустальное: динь-динь-динь...

Динь-динь-динь... Это льдина распадается на кристаллы. Кристаллы крупные, длинные, и всё такой точной, правильной формы, словно их изготовил многоопытный мастер-гранильщик. Вот такой удивительный ледоход! И потом всякий раз, как вскрывалась река, любая река, где бы я ни находился, всякий раз, как льдины отправлялись в путь, мне чудилось на берегу волшебное: динь-динь-динь...

Ничего нет более яркого и вечного, чем первое впечатление. Оно — на всю жизнь. В литературе по традиции принято описывать первую любовь. А первая радость, первое огорчение, первое открытие, первое разочарование, первая обида, первая боль, первый успех, первая разлука, первая неудача, первая встреча с прекрасным? А первый человек, которому так хотелось подражать, первый кумир, наставник? А первый дом? Первая улица?

Первое-первое — это тот порт, та бухта, к которым навсегда приписана душа человека. Отсюда он уходит в плавание, в океан, но сюда всегда мысленно возвращается. Нет для него другой бухты!

Первая улица.

Воронцовская начинается у Таганки и упирается в Крестьянскую заставу.

В моём раннем детстве она была провинцией: за кольцом «Б». Здесь даже цыганам с медведем гастролировать разрешали.

Улица не бойкая.

Идёт по ней доктор Розанов. Бородка клинышком, очки в массивной роговой оправе, шляпа, в одной руке — неизменный кожаный саквояж, в другой — зонт или трость. Все ему кланяются.

Тогда врачам кланялись.

Розанов лечил детей и был на улице «скорой помощью». Заболел однажды мой старший брат Леонид — Розанов прибежал в два часа ночи.

Я не спал. У меня к доктору Розанову был неотложный вопрос: можно ли мне, как другим ребятам, лазить по крышам? Мама сказала: доктор запретил. Надо было удостовериться, правда ли.

Розанов подтвердил, что мама была права.

— У тебя голова закружится, и ты упадёшь. Придётся мне тогда делать тебе операцию. А вот подрастёшь, станешь взрослым, и мы вместе с тобой полезем на крышу.

Когда я стал взрослым, то действительно полез на крышу — сбрасывать немецкие «зажигалки». Не одну ночь за этим занятием провёл. Но без доктора Розанова.

Много лет прошло, как я в последний раз видел его, а свет от этого человека идёт ко мне и сейчас.

Лечил он и лекарствами, и шуткой, умел делать «небо́льные» уколы и иногда не отказывался от приглашения, если ему кричали во дворе или на улице: «Доктор, доктор, идите с нами играть в снежки!»

Поставит на землю саквояж, положит на него трость — и два-три снежка кинет. Поэтому его слова «вместе полезем на крышу» я принимал всерьёз. Очень мне хотелось забраться на дом или на сарай. Ребята говорили: с крыши видно такое, что с земли не разглядишь.

...Вечером улица быстро пустела. Только кое-где у ворот маленькими группками стояли парни.

От редких прохожих — длинные тени: фонари висели невысоко.

Невысокой была и Москва. Пожарные оглядывали её с каланчи.

Пожарная часть находилась рядом, в Больших Каменщиках, и мы неизменно присутствовали на учениях этой части. Стояли, задрав головы, наблюдали, как пожарные лезут по лестнице в поднебесье.

Ниже Каменщиков — деревянные домишки с башнями голубятен. Сирень во дворах цветёт.

За домами — крутой, обрывистый берег Москвы-реки. Лютики, бурьян, лопухи.

У берега на канатах — баржа-портомойка. Идут женщины с корзинами полоскать бельё.

Шлёпает плицами по воде колёсный пароходик. Когда такие пароходики проходили под Краснохолмским или Новоспасским мостами, мне казалось, что они вот-вот заденут за них трубой. Мосты были низкие.

У Краснохолмского — вечная пробка: движение в одну сторону. Пока машины и телеги едут с одного берега, на другом ждут.

В воздухе над рекой — сиплый, глухой гудок. Говорили о гудке ещё по-старому: «Гудит Циндель». А у Рогожской говорили: «Гудит Гужон».

На Воронцовской ничего не гудело. Тут было небольшое краснокирпичное здание, и вокруг него — металлическая изгородь с вензелями «АК». Александр Катык тихо делал папиросные гильзы.

А потом здесь начали строить часовой завод. Рядом с нашим домом вырос семиэтажный дом. А потом — и фонари стали выше, и мосты поднялись, и набережная изменилась, и домики с голубятнями исчезли — на их месте построили новые, большие. Неизменной осталась только пожарная часть, но на каланчу бдительные борцы с огнём не поднимались: с каланчи уже ничего не было видно.

Первая встреча с удивительным.