Проект "АЦ"

– Птеродактиль, не иначе, – сказал Скворцов. – Только беззубый.

Я приподнялся и увидел, что у него на кафедре лежит точно такой же лист бумаги и на нем светится контур моего самолета.

– Подожди, не стирай, – проговорил Скворцов. – Крылья самолета плохо отцентрованы. Они отвалятся в воздухе. Надо так…

Поверх моих дрожащих голубых линий загорелись пряменькие, розовые настоящий чертеж.

– А стабилизатор, прости меня, просто нелеп. Он совсем от другой машины. Понял?

Мое голубое страшилище погасло, остался лишь изящный самолетик, нарисованный розовым.

– Запомни линии, – сказал Игорь Степанович, и рисунок исчез. – А теперь сделай то же самое.

Я старательно принялся рисовать. Всякий раз, когда мой карандаш отклонялся, на этом месте повторялась розовая линия.

– Видишь? – сказал Скворцов. – Я задал программу, а ты ей не следуешь.

С третьего раза у меня получилось.

– Ну хорошо, – сказал Игорь Степанович, и самолетик погас. – Побаловались, и хватит. Ты ошибаешься: у нас не урок рисования. Просто мы осваиваем учебную технику. Начнем с математики.

И Скворцов начал быстро и толково объяснять мне самые азы – то, что известно каждому третьекласснику. Я немного расстроился, но решил потерпеть.

Объясняя, Игорь Степанович не задавал вопросов, он только негромко приговаривал:

– Это понятно. Это тоже понятно… – На моем листе вспыхивали и исчезали ряды красных цифр. – Нет, нет, тут ты путаешь. Смотри сюда… Ясно, да не совсем. Еще раз смотри… Э, голубчик, да ты и в таблице умножения не силен. Знал, да забыл… Ага, вот теперь зацепилось. Ну, тяни, тяни ниточку.

Написанное им исчезло, и в верхней части листа вспыхнул пример. Я принялся пыхтеть над ним, попутно размышляя, что при такой-то технике можно вовсе обойтись без учителя.

– Отвлекаешься, – недовольно сказал Игорь Степанович. – И вот пожалуйста…

Написанная мною семерка начала пугающе расти, толстеть, наливаться ярким красным светом. Я поспешно написал на ее месте девятку. Все стало нормально.

– Ты, Андрей, напрасно меня увольняешь, – сказал Скворцов. – Ни одна машина не может заранее знать, что у тебя семью семь – сорок семь. А вот теперь посиди, порешай примеры, а я пойду погуляю. Что-то мне нездоровится.

10

Скворцова сменил Виктор Васильевич. Он благодушно уселся за кафедрой, устроился поудобнее (ему там было тесновато), зевнул и вдруг, взглянув на меня свиными глазками, произнес:

– Удивительное дело, я совершенно не чувствую себя уставшим!

Голова моя еще гудела от непривычной нагрузки, в глазах мелькали огненные цифры.

"Ну прямо! – не удержавшись, подумал я. – Чего же тогда зеваешь?"

Виктор Васильевич игнорировал мою реплику.

– Ну-ка, Андрейчик, – совсем по-домашнему предложил он, – повтори эту фразу три раза, только молча.

Я добросовестно повторил.

– Для начала не так уж и плохо, – похвалил меня Виктор Васильевич и снова зевнул. Я подумал, что он делает это нарочно, чтобы я не особенно напрягался. А я и действительно сидел как на иголках: ведь именно сейчас начиналось то самое, необыкновенное, по сравнению с чем понятные уроки Скворцова казались мне детской забавой. – Но смотри, что у тебя получается: "Удивительное… м-э… дело… чего тут удивляться, нашел чему удивляться… м-э… как там дальше-то?.. удивительное дело… забыл… чепуха какая-то… удивительное дело, что такой серый валенок…" Это ты меня имеешь в виду?

Воробьев настолько точно воспроизвел все, о чем я успел за минуту подумать, что я покраснел до слез.

– Ну, а о том, как ты второй раз повторил, и говорить не стоит, безжалостно и в то же время добродушно продолжал Виктор Васильевич. – Там пошли чьи-то удивительные глаза и вообще личные дела, которые меня не касаются…

Я готов был провалиться под парту.

– Это, Андрейчик, помехи. Если ты не в состоянии удержать такую пустяковую фразу, что же говорить о серьезном? Ну-ка, постарайся еще три разика, только, пожалуйста, без помех. Я понимаю, слово "удивительно" тебя волнует, но ты не волнуйся, а удивись. Удивись! Я удивился.

– Нет, ты не удивился: ты вытаращил глаза, глупо скривил рот, как двухлетний младенец на горшочке, да еще пожал при этом плечами. Не гримасничай, дорогой, я в кино тебе сниматься не предлагаю. Ведь это действительно достойно удивления: человек занимался математикой два часа – и какие два часа! – и при этом совершенно не устал. Странно и удивительно: совершенно не устал.

Я как раз устал, и даже очень, и фраза не лезла мне в голову.

– Ну да, ну да, – закивал толстяк, – математика утомляет, потому и удивительно. Ну-ка, три раза.

"Удивительное дело, – подумал я небрежно. – Я совершенно не чувствую себя усталым. Странно, я совсем не устал. А ведь действительно…"

И тут произошло первое чудо: звон в моих ушах затих, цифры перестали прыгать перед глазами. Я сидел спокойный, легкий, довольный и удивлялся самому себе. Только рука затекла: я держал карандашик без нужды слишком крепко.

– Да, рука, ручоночка, – озабоченно проговорил Воробьев. – Мы писали, мы писали, наши пальчики устали… Которая? Ну, разумеется, правая. Положи ее на стол и подумай: "Моя рука лежит на столе".

Я подумал.