Профессия: иностранец

Я постепенно начал публиковаться во многих газетах, уже официально работал в "Огоньке", часто печатался с большими и заметными статьями. К этому моменту Багряк, как выше было сказано, тихо растаял на наших глазах, словно ледышка. Больше мы ни разу не собирались, последний раз увиделись на похоронах и на поминках Димы Биленкина. Комар и Слава отмалчивались, если я заговаривал о повести "Профессия: иностранец".

Через два года (в 86-м) я по-партизански отнес рукопись Грише Бакланову в "Знамя". Через неделю "главный" журнала официально обратился в пресс-центр Госбезопасности, и тут неожиданно выяснилось, что там для меня приготовлен "подарочек" от моего соавтора по Багряку.

Предварительно меня пригласил к себе на Лубянку руководитель пресс-центра Владимир Сергеевич Струнин, чтобы сделать несколько поправок по тексту, да и то в виде предложения. Сидели мы в кабинете в креслах, нам подали бутерброды, чай, если угодно - кофе в специальных маленьких чашечках (вам с сахаром? - вот кусочки, каждый завернут в бумажку, как в поездах дального "плавания"). На столе у Струнина я увидел рукопись, пришедшую из журнала, а "Губаревского" варианта не заметил и даже спрашивать не стал. Захотел бы Владимир Сергеевич, сам бы сказал: вот, мол, еще раз вас почитали. Нет, ни слова: повесть была здесь свежевыпеченной. Как принято "там" (наверное), начал Струнин разговор с погоды, с семьи, со здоровья, а уж затем аккуратно - к делу. От имени руководства - общая благодарность за отличное исполнение работы. Если вы не возражаете, сказал полковник Струнин (тогда же я обратил внимание на то, что все высокопоставленные кагэбешные чиновники, как один, полковники, даже если они и генералы, и общаются с окружающими, говорят о себе не "я", а непременно "мы"), попросим вас, прежде всего, избегите, пожалуйста, двух слов с (извините) пошлой оскоминкой "шпион" и "нелегал", в нашем ведомстве за границей работают только "разведчики"; я не возразил. Кроме того, малюсенькая просьба переправить слово джентльмен (в самом начале повествования, когда в зале при первой встречи с Молодым вокруг него сидели, как я написал, "джентльмены"), так вот, заметил Струнин, ежели вы не против, назовите их "коллегами", хотя все они, как вы понимаете, истинно джентльмены. Я понимал. Даже то, что сотрудники пресс-центра, дотошно рукопись проверяющие на "точность и целесообразность", читали ее по диагонали. У меня было в тексте написано, так я специально "проверял" их: Конон Трофимович Молодый родился и вырос... (и шел московский "точный" адрес, к которому мой герой никакого отношения не имел, но позже мы о моих "проверках" на грани фола еще поговорим). Возможно, они нарочно хотели обнародовать неправильные данные об известном разведчике, то есть дать "дезу"; а - зачем? Больше того: неужели я сам выполняю чей-то специальный заказ, являясь рупором или слепо-глуховатым орудием в руках нашей зарубежной разведки, продолжая сладко петь о тех же "тайнах" все того же "двора"? Ладно, предположим, что именно так: допрыгался? Прикуси язык! В самом конце полуторачасовой беседы Владимир Сергеевич открыл в моем присутствии сейф, вынул из него возжеланный мною знаменитый гербовый штамп и буднично шлепнул по первой странице повести. И - все!?

Нет, еще один нежданный подарок спокойно вручил мне Владимир Сергеевич, сопроводив такими словами: любому редактору любого калибра должно знать, что изменения в тексте можно делать лишь с письменным уведомлением пресс-центра Комитета и с его согласия. Я воскликнул: даже чисто редакционную правку? отлично зная болезненный зуд, амбициозность и страсть к вкусовой правке любого редактора. Даже запятую нельзя трогать, - ответил Струнин, - вы же помните: "казнить нельзя помиловать"? Так и в нашем деле: отныне ваш текст неприкосновенен. Это был воистину царский подарок.

И мы пожали друг другу руки.

Но почему же они целых два года держали рукопись дома у Володи Губарева, хотя Струнин потом откровенно сказал, что мою рукопись видит впервые; (стало быть, у Володи ее не держали?) Действительно, с каким смыслом? Возможно, сработал "испорченный телефон": одни были уверены, что еще не созрело время для публикации "такой" повести, а другие хотели, чтобы когда-нибудь я сам обо всех перепетиях "ведомства" рассказал читателю? Ну что ж, вот и рассказываю. Похоже, главным принципом разведки (не только отечественной и "родной") является великая и мудрая формула, изложенная в Коране, переадресованная мною из будущего времени в прошлое: "Все было так, как должно быть, даже если это было наоборот"? Поверить, что они вообще не работали над рукописью, не могу и не верю в злонамеренность ведомства и своего старого друга-коллеги. Тем более что Володя, каким-то образом узнав, что повесть (уже не Багрякская, а под моей собственной фамилией) набрана в журнале "Знамя", в одно прекрасное утро позвонил мне домой с предложением целый кусок (он сказал "кусище" на полосу) опубликовать в виде рекламы "знаменского" варианта в его "Правде".

Я был в смятении.