Профессионально беременна (СИ)

Она смерила меня презрительным взглядом, развернулась и ушла на лестницу, засовывая наушники под пряди длинных волос.

Мда.

Очередное сокровище.

Впрочем, где-то я ее понимаю. У меня тоже был готический период, правда, в более юном возрасте. Я протестовала против родителей, учителей, государственного строя, косметики, которую исследовали на животных, и прочих важных и возмутительных вещей. Потом само прошло. А тут явно протест против семьи. А может, и мальчики чем-то заслужили…

— Это Эллина, наша младшая сестра, — сообщил Данила. — И она права.

— Папе не понравится картина? — усмехнулась я.

— Не понравится, — подтвердил Данила. Потом еще раз оглядел картину и фыркнул: — Но мы все равно ее повесим.

— Бунта-арь, — протянула я с ноткой издевки в голосе.

— Есть немного, — подмигнули мне. Даша дернула плечиком, допила шампанское и пошла к столику, где стояла в ведерке со льдом бутылка:

— Я не при делах, я с папой спорить не буду!

— Трусиха!

— Как скажешь, братик!

Даша плюхнулась на роскошный кожаный диван и закинула идеальные ноги на стол. Даже тапочки у нее были на каблуках… Настоящая женщина породы стерва. Мы бы с ней подружились, наверное. Хотя я уверена, что она жутко боится одиночества и не подпускает подруг к своему альфонсу.

— Добрый день, Данила Алексеевич, — хриплый мужской голос с небольшим белорусским акцентом заставил нас обернуться. Мужчина средних лет с колоритными усами вошел вслед за Семеном и деловито поставил большую сумку на кафельный пол у входа: — Шо куда прибить-то?

— Добрый день, Аркадий. Прибить пару гвоздей сюда, в простенок, и повесить вот это полотно.

Данила указал на стену, на картину, а потом коснулся моей руки:

— Золотце, мне нужно отлучиться. Проследишь за процессом?

— Прослежу, — я запаниковала. Куда, блин? Он бросает меня на съедение сестрице и почти-зятю! Так дела не делаются, дорогой (в прямом смысле) Беркут!

Но волновалась я напрасно. Когда Данила удалился в глубину дома, Даша со звоном поставила бокал на мраморный столик и, обняв драгоценного Семена, сказала:

— Да-да, проследите, Ева, а мы пойдем играть в теннис, да, милый?

— Конечно, заинька, — просюсюкал Семен и увлек женщину наружу.

Я осталась наедине с Аркадием. Тот оказался человеком обстоятельным. Сначала примерился: посмотрел на указанный ему простенок под разными ракурсами, постучал костяшкой пальца на уровне груди, на уровне головы, чуть ниже, чуть выше, потом вернулся к своей сумке, открыл ее и принялся перебирать железки. Я решила присесть. В ногах правды нет, а у меня еще и растяжение, между прочим.

Но не успела как следует расположиться на спинке дивана, чтобы наблюдать за процессом, как мне было предписано, как сзади послышалось жужжание моторчика, и мужской голос спросил, словно холодным душем окатил:

— Что здесь происходит?

Молниеносно обернувшись, я увидела пожилого мужчину с гривой седых, почти белых волос, обрамлявших благородное лицо, будто вырезанное из светлого дерева. Обычно такими эпитетами описывают индейцев, и да, он был в чем-то индейцем. Такой аристократ от народа. Мудрый дедушка. Герой приключенческой повести, на счету которого множество любовных побед, а на сердце неизгладимые шрамы. Олигарх чистой воды. Но в инвалидном кресле. Зато в круто-навороченном и электрическом.

Не было бы Данилы, я бы переключилась на этого деда.

— Картину вешаем, Алексей Павлович, — ответил Аркадий с пиететом. — Данила Алексеевич велели.

— А вы кто, девушка?

О, это уже мне. Я мило улыбнулась и сказала тоже мило:

— Я Ева, я пришла с Данилой.

Именно так. Не его девушка, не его новая подружка, а мимокрокодил. Пока что. Идем маленькими шажками. Тише едешь — дальше будешь.

— Что за картина? Опять мазня какая-то?

Мы вместе полюбовались желтым безумием на фоне малиновых спагетти, и я ответила задумчиво:

— Мазня. Но, чем дольше я на нее смотрю, тем концептуальнее она мне кажется.

— Вы художница? — спросил меня хозяин дома в лоб.

— Нет, слава богу. Ну согласитесь, в ней что-то есть, правда?

— Крикливо, глупо, неестественно! — отрезал дед. — Китч. Говно.

— Художника обидеть может каждый! — рассмеялась я в ответ.

— Не каждый может убежать, — продолжил Алексей Павлович. — Кто хоть нарисовал это дерьмо?

— Некий Матвей Белинский.

— Матька? Блаженный. Ладно, если Матькина картина, пусть висит.

— А, так вы с ним знакомы? Приятный молодой человек… — осторожно сказала я. — Только слегка… налегающий на субстанции.

— Алкаш он законченный. А вы, Рита, слишком деликатны.

Кашлянув, я поправила:

— Я Ева.

— Неважно!

Аркадий забил оба гвоздя в стену ловко и быстро, взялся за картину, покосившись на Алексея Павловича:

— Так шо, вешать или хде?

— Вешай, — отмахнулся дед. — Я его мальчишкой знал, Матьку. Родители у него были хорошие люди. А сын алкаш.

Он наклонил джойстик, закрепленный на подлокотнике, и коляска с тихим жужжанием двинулась к столику. Алексей Павлович вынул бутылку из ведерка и хмыкнул:

— И у меня дома алкашка! Вика, где мои дети?

— Я Ева, — с улыбкой ответила. — Даша пошла с Семеном играть в теннис, Данила отлучился, а Эля поднялась наверх.