Проглоченный

«Ты же деревянный! – воскликнул я. – Так веди себя соответственно!»

Он снова меня лягнул, потому как не желал подчиняться правилам поведения неодушевленных предметов. Больше того, он скинул на пол свод правил и растоптал его.

«О боже! – сказал я себе, ведь кроме меня в комнате никого не было. – Что я наделал?!»

Деревяшка переместилась.

Я в ужасе вскричал.

Обнаружив у себя ноги, деревянная кукла встала. Покачалась на ступнях, проверяя их способность держать равновесие, и выяснила, что ступни достаточно крепки. И пошла. К двери.

Кукла открыла дверь. И выскользнула наружу.

Мое изделие убежало. Прочь.

Оно исчезло.

* * *

Я закричал вслед, а потом тоже побежал, страшась потерять его, ибо это было мое изделие, мое произведение. Я его сделал.

Невероятно, скажете вы. Но тем не менее все это правда. Такая же правда, как и то, что сейчас я заточен в чреве громадной рыбы. Я с вами честен. Я мыслю рационально. Я абсолютно спокоен сейчас, когда пишу эти строки и умоляю вас: представьте себе, что вы завели глиняную кружку вместо сына! Вообразите, будто чайная ложка – ваша дочь! А ножки стула – ваши двойняшки!

Оно – имею в виду деревянное изделие… я же именно так о нем и думал, уж простите – оно этого не понимало. Оно же не имело никакого представления о нашем мире, о его опасностях. Сей изъян я обнаружил у него в первую же ночь его существования.

* * *

Оно обладало голосом, да-да, в самом деле. На следующее утро, вернувшись домой, оно со мной заговорило.

Здесь я должен добавить: в первую ночь его жизни я был вынужден спать вне дома.

То есть я был заперт. Потому что вышел из себя.

В тот первый вечер, после того как я его вырезал из соснового полена и сразу потерял, я ринулся его искать. Я искал его повсюду в городе, гадая, как эта деревяшка умудрилась от меня сбежать, и еще о том, что же я потерял – своего деревянного мальчугана или, по правде говоря, свой рассудок.

Наконец я нашел его на какой-то улочке. Он являл собой странное зрелище, весьма неуместное для городка Коллоди, в провинции Лукка. Но тем не менее он там стоял. Я не знал, как к нему подойти, и выбрал самый безопасный вариант: подкрался сзади. И как только я вцепился в него обеими руками – одной обхватив за середину туловища, а другой прикрыв рот, – я поднял его и понес домой.

Но он стал вырываться, этот бесенок. Но и я стал сопротивляться, боясь снова его потерять. Деревянный озорник куснул меня, и я отдернул руку. Он издал обиженный вопль. И я тоже завопил. Я… заговорил с ним. Я был, понимаете ли, очень расстроен. Я был зол. Он же был моим. В тот вечер я, безусловно, подражал своему отцу, отцу, которого потерял и чьи крики все еще тревожат мою память.

И тут к нам стали сбегаться люди и интересоваться, что случилось, да-да, они такие, и вскоре там собралась целая толпа соседей и зевак. И все в один голос кричали, что я жестокий человек и сколько ужасных страданий ждет моего бедного, хоть с виду и странного, сына, когда мы окажемся вдвоем за запертыми дверьми. Ими двигал гнев любви и страха. Яростное желание защитить. А затем в толпе появился полицейский и вслушался в то, что говорили люди. Он не был лишен сострадания. И мой сын – не вполне осознававший происходящее – получил свободу, а я отправился в тюрьму. Люди и полицейский оказались на его стороне! На стороне деревяшки! Против меня!

И меня посадили под замок.

Не потому, что я представлял собой какую-то ценность, не для того, чтобы обеспечить мне безопасность, но именно потому, что я никому был не нужен. И чтобы обеспечить им безопасность. Ночь я провел в камере. Как возмутитель спокойствия. Как будто мое чудо уже расшатывало моральные устои нашего мира.

* * *

На следующее утро я вышел из городской тюрьмы, где было всего лишь две камеры – ведь в целом мы весьма законопослушные люди, – и поспешил домой. Как только я подошел к двери, мой гнев вспыхнул с новой силой. Я подозревал, что он окажется дома, я на это надеялся. Мне хотелось преподать ему урок, чтобы он понял, что я человек, а он всего лишь деревяшка. Но дверь оказалась заперта. Да-да, деревяшка запер ее изнутри.

Я стал дубасить в дверь кулаком. Я стал стучать в окно, уже в полной ярости. И что же я увидел, заглянув через окно внутрь? Мое резное изделие, мое деревянное изваяние! Я поднял оконную раму и заполз в дом.

И тут изделие произнесло свое первое слово:

– Баббу!

Этим словом в наших краях называют отцов.

Так меня назвала деревянная кукла. Стыд и срам! Меня, живого человека. Это изделие, эта деревянная игрушка. Она назвала меня баббу.

Эта маленькая поделка отказывалась считать себя предметом. Оживший мертвый предмет. Мне стало жутко.

А потом я вгляделся, посмотрел на его ступни и увидел свежую золу. Он себя поджег! Пламя давно погасло, и он стоял на собственном пепле.

– Ты же мог спалить дом, – укоризненно заметил я, осматривая его опаленные ноги. – Всю улицу.