Проигравший из-за любви

— Мой разум светел, дорогая. Бог дал мне минуту просветления после всех тех ужасных снов, странных снов, которые давили и мучили меня. Сегодня же я могу нормально мыслить. Я хочу поговорить о твоем будущем, Флора.

— Не надо будущего, — сказала она жалобно, — я не хочу будущего без тебя.

— Моя любовь, ты будешь жить и стараться быть яркой, счастливой женщиной, полезной другим людям, какой и должна быть женщина, пожалуйста. Возможно, в том тусклом мире, куда собирается отвести меня смерть, я смогу узнать что-нибудь о твоей жизни. Если будет так, как это будет хорошо для меня — знать, что моя милая, дочь живет прекрасной, полной радости жизнью женщины, любит и любима, что она счастливая жена и мать.

— Папа, папа, ты пугаешь меня! Я живу только для тебя, у меня никого нет, кроме тебя.

— Где Олливент?

Начал ли он снова бредить? Флора подумала, что вопрос никак не связан с тем, о чем они только что говорили.

— Внизу, папа. Он здесь каждый вечер, ты знаешь.

— Позвони в колокольчик, малышка. Я хочу поговорить с ним.

Она подчинилась, и Гуттберт быстро поднялся к Марку в ответ на просьбу Флоры. Он присел у кровати больного напротив Флоры, и Марк протянул свою слабую руку своему старому другу.

— Все хорошо, Гуттберт, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты был рядом со мной, как и моя малышка, моя милая дочка. Было бы очень жестоко оставить ее совсем одну в этом мире, без друзей, без защиты.

— Она никогда не окажется в подобном положении до тех пор, пока я жив, — ответил доктор живо. — Разве ты не просил меня быть ее защитником, и разве я не обещал опекать и заботиться о ней.

— Я знаю, знаю, — сказал Марк задумчиво, — но есть кое-что еще.

Марк замолчав, одну его руку держала Флора, другую своими сильными пальцами Гуттберт. Никто из них не говорил с ним: его слова, его дыхание были слишком драгоценными. Флора сидела, наблюдая лицо отца в тусклом свете одинокой свечи; они были очень осторожны, чтобы не причинить беспокойства больному слишком ярким освещением.

— Если бы я не доверял тебе, ты думаешь, я бы смог вообще доверить тебе такую заботу, Гуттберт? — спросил Марк через некоторое время.

— Я был, я буду достоин этого доверия, — ответил доктор Олливент, — как бы ни шли плохо у меня дела, эта забота будет у меня на первом месте.

— Я верю. Что, если я окажу еще большее доверие, добавлю еще больше тебе заботы? Что, если я знаю твой секрет, Гуттберт?

— Папа! — воскликнула Флора с мольбой в голосе.

— Моя любовь, я должен говорить свободно. Существуют моменты в человеческой жизни, когда все условности должны быть отброшены. Да, Олливент, я знаю твой секрет, такая привязанность, которую ты показывал, имеет более глубокие корни, чем дружба. Я прочитал этот секрет на твоем лице, как бы тщательно ты ни старался спрятать его. Ты больше, чем опекун моей маленькой девочки. Ты ее любишь.

— Папа, как ты можешь быть столь жестоким, когда знаешь…

— Да, девичья мимолетная фантазия. Но почему и дальше должна быть душной атмосфера жизни одинокой женщины. Моя дорогая, ты была создана для того, чтобы осчастливить дом честного мужчины, и мой старый друг любит тебя, любит так, как не любил тебя твой первый возлюбленный.

— Бог свидетель, это так! — воскликнул Гуттберт, и ни слова больше.

Умирающий отец знал очень хорошо, что с ним скоро произойдет. Нет на свете мудрости более глубокой, чем тот свет, который приходит в момент, когда человек стоит у дверей в другой мир.

— Возьми ее в свои жены, Олливент, нет большей защиты, которая могла бы более надежно укрыть женщину от штормов судьбы. Ты честно выиграл ее. Муж, которого я выбрал для нее, мертв и был искренне оплакан. Моя дочь не станет противоречить последнему отцовскому наказу, последней мольбе своего отца. Позвольте мне соединить ваши руки, как последний наказ в моей жизни.

Он притянул их руки к своей груди. Они вполне могли бы противостоять этому слабому движению, но посмели ли бы они противостоять ему? Руки встретились, одна из них дрожала, другая была инертной, безучастной, безвольной.

— Вот, дети, — сказал Марк, — это своего рода клятва. Пусть никто из вас не забудет этого момента. Если можно думать каким-либо образом в могиле, то я буду думать о вашем счастье.

Флора мягко убрала свою руку от руки доктора Олливента и встала на колени у кровати, тихо всхлипывая.

— Папа, — сказала она, когда наконец смогла заговорить, — живи, пожалуйста, ради меня. Жизнь и мир будут ненавистны мне без тебя. Я не смогу любить никого, я не смогу думать о ком-либо еще. У меня есть одна погребенная любовь и твоя. Если я потеряю тебя, я потеряю все.

— Тише! — сказал ее отец мягко, — в твоем возрасте жизнь только начинается. Возможно, когда гусеницы лежат в теплых и темных коконах, они думают, что жизнь будет скучной без этого жилища, а посмотри потом, как счастливо летают бабочки под солнцем, когда отпадает старая шелуха их старого жилища.