Происхождение боли

Образы сменяются всё быстрей, чередования сменяются метаморфозами. Луна за минуту проходит полный цикл, словно вокруг неё обносят солнечную лампу. Затем она, светило, превращается в росинку на древесном листе; в ней отражается полдола, поллеса и полнеба; сквозь её линзу видны белые вены зелёного тела. Они вырываются из мякоти листа, становясь паутиной. Паутину заносит иней, одевают талые капли, обрастают крылья златоглазок. Сквозь их гирлянды проступает розовое облако цветущего кипрея на заброшенной порубке, среди старых елей. Вот оно всплывает в небо, на миг заостряет очертание — огромное крыло над горизонтом — и тут же вскипает пухлой, словно хлопковой кучей — и оседает на землю семьёй грибов. Старея, темнея, они становятся кладкой пичужки в гнезде на кусту крыжовника. Птичья корзинка расплетается, разлетается листьями вокруг пучка спелых желудей. Один срывается, в падении раскрывает крылья майского хруща и тяжело, но верно, поднимается опять. Сумерки наступают и отступают одним вздохом. Жук превращается в стрекозу. В её глазах зелёные грозди калины алеют, крупнеют, рассыпаются углями жаркой печи. Многоцветное пламя рисует тысячи восходов и закатов, сотни гроз и радуг со скоростью, за которой не угнаться ни речи, ни сознанию. Остывая, огонь и угли оказываются отражением солнца, прячущегося за строем голых чёрных дубов. Потом видно только звёздное небо, плавно, долго несомое рекой.

Но вот из воды выскакивает серебристый лещик.

Белые птицы — гуси, утки, пеликаны, чайки, лебеди — сплываются отовсюду, заполняют реку всю, покуда видно, весёлыми криками сближают берега и возвращают солнце на макушки оживших деревьев, а потом беспечно плавают, расступаясь перед лодкой, в которой сидит единственный видящий их.

Глава LIХ. В которой Анна отрекается от зла

Сквозь высокую крону цветущего каштана проглядывало солнце, чуть поодаль — ещё одно, но, замеченные Анной, они оба бесшумно раскатились в разные стороны.

Последним, что помнила Анна, был светящийся великан, нёсший её на плече. Теперь она лежала на чём-то проминаемом, как суфле, но упругом и нелипком, а ноги её свешивались и почти до самых колен погружались в приятную воду. Никакой боли, слабости, тревоги; даже радость свету и зелени. Почувствовав наготу, она набросила на грудь волосы и только потом села. Безмятежность сразу кончилось. Анна вообразила себя одинокой, а на самом деле вокруг неё и зелёного озерца с маленьким водопадом расположилось целое племя сатиров — и молодые козлоноги, и старые, и женщины той же стати, и дети всех возрастов. Все смотрели на неё бесстрастно неподвижными нечеловеческими глазами.

— Здравствуй, мать скорби и тьмы, — сказал самый дряхлый дед.

Анну прознобило от этих слов, но она вспомнила, как сама назвала себя так при первой встрече с этими существами, когда потеряла последнюю спутницу.

— Здравствуй. Ты узнал меня? Ты был с теми, кто увёл Лизу?… Где она сейчас?

— Она спасена, — кивая с улыбкой, доложил старик, точно лакей — хозяйке, и прибавил грустновато — А ты не захотела. Мы тебе не нравимся.

— Дело не в том, — возразила Анна, вытягивая ноги из воды и закрывая коленями грудь, — Там, куда я иду, меня ждёт мой муж. Я не могу изменить ему… Мне… Если вы доставили меня сюда, большое вам спасибо! Здесь прекрасно ((вокруг трава и цветы, бабочки размером с ласточек и птички не больше мотыльков))! Но я не должна здесь оставаться, мне нужно к морю, к причалу, где есть лодки!.. — волнение, воспоминания окутали её новым тёмным дымом.

Сатиры подались назад, а старейшина выступил, словно защищая своих:

— Подожди немного, не сходи с места. Мы позовём тебе носителя.

Он шепнул что-то двум сатирятам. Те ускакали и скоро привели большого, но моложавого, безбородого кентавра.

— Дух зла заблудился, — сказал он, учтиво кланяясь Анне и подходя настолько близко, что ей самой не пришлось бы делать шага.

— Я не хочу ехать на тебе! Я сама дойду! Только покажите дорогу.

— Почему ты отказываешься?

— От моего прикосновения ты погибнешь.

— Но я успею доставить тебя к морю. Я сильней трав и земли, которую ты убьёшь сразу.

Не мешкая больше, какой-то сатир посадил Анну на кентавра. Ей пришлось для усидчивости перекинуть ногу и жарко-мокрой от стыда рукой схватиться за бархатистое мужское плечо, чтоб убрать её, как только пройдёт страх свалиться.

— Ты не боишься умереть? — завела разговор невольная наездница.

— Мы не боимся.

Кентавр ступал величаво и бодро. Анне было трудно угасить чувственное волнение от соприкосновения с этим сказочным телом. Длинная грива, струящаяся по всему хребту человека-коня щекотала её плечо. «Ведомо ли мёртвым такое состояние? — думала леди, — Вряд ли…» — и принуждённо смотрела по сторонам, размышляла ещё, каково это — полное бесстрашие, равнодушие к смерти; что нужно было бы ей для избавления от всякой боязни?…

Красота вокруг была такая, что лучшие английские сады казались нелепыми пустырями. Из-за цветущих кустов роз и жасмина доносились неразборчивые голоса.

— Что вы называете спасением?

— Освобождение от зла.