Произведение в алом

«Ваш покойный отец...» - как странно и непривычно звучали эти слова, когда я произносил их вслух!.. Отец!.. И вдруг в кресле, стоявшем на отшибе, рядом с комодом, возник седовласый старик с усталым и очень печальным лицом - чужим, совершенно чужим и в то же время каким-то до боли знакомым казалось оно!.. Потом... потом я вновь пришел в себя от оглушительных ударов сердца, которое мерно и невозмутимо ковало веские, раскаленные добела мгновения повседневной реальности.

Я так и подскочил: неужели проспал назначенное мне свидание? Впился глазами в часы: слава богу, только половина пятого...

Подхватив в соседней, служившей мне спальней крошечной комнатушке пальто и шляпу, я выскочил на лестничную площадку. Какое мне сейчас дело до вкрадчивого шепота, доносящегося из темных углов, до этих злобных, мелочных и таких отвратительно благоразумных увещеваний: «Мы не отпустим тебя... Ты наш... Ах, как это скверно и недостойно - предаваться суетным радостям жизни на стороне!.. Одумайся, пока не поздно... В гостях хорошо, а дома лучше... лучше... лучше!..»

Тончайший ядовитый прах, этот слепой тысячерукий душитель, который обычно из всех коридоров и закоулков тянул свои цепкие, снабженные мириадами жадных присосков конечности, пытаясь ухватить меня за горло, сегодня трусливо затаился в пыльном и затхлом лабиринте дома, сокрушенный животворным дыханием, исходящим из уст моих.

На секунду останавливаюсь перед дверью Гиллеля: может быть, следовало зайти и поблагодарить за оказанную помощь?

Какая-то стыдливая робость удерживает меня, и... и я прохожу мимо: сегодня мною владеют совсем другие чувства - такие, которые просто не позволяют мне войти к архивариусу, ибо они не соответствуют возвышенной, чуждой суетному миру атмосфере аскетически скромной обители Гиллеля... А бурный поток жизни, уже подхвативший меня своим течением, не дает задумываться - властно и нетерпеливо гонит вперед, вниз по истертым мраморным ступеням лестницы...

Во дворе белым-бело от снега, грязный и сумрачный переулок как будто светится изнутри, преоблаченный в праздничные снежные ризы.

Лечу как на крыльях, прохожие приветствуют меня, но вот что я им отвечал, убей не помню. То и дело на всякий случай хватаюсь за грудь - там, во внутреннем кармане, лежит заветное письмо, от которого исходит какое-то совершенно особенное, греющее мне душу нежное и робкое тепло...

Миновав готическую аркаду на Староместской площади, я вышел к бронзовому фонтану со знаменитой ажурной решеткой эпохи барокко, кажущейся сейчас в сверкающем убранстве множества сосулек особенно изысканной и великолепной, вскоре ноги мои уже скользили по обледенелому булыжнику Карлова моста, вдоль парапета которого двумя рядами выстроились скульптуры святых...

Я шел как во сне, все представлялось каким-то нереальным: и бронзовая статуя Яна Непомука в пышном снежном одеянии, и бурлящая внизу река, в слепой ярости бросающаяся на массивные быки, сложенные из огромных каменных глыб, и скульптура святой Луитгарды... Сам не знаю почему, мой взгляд остановился на выщербленном песчанике этой статуи, изображающей «муки кающейся грешницы»: снег белым покровом лежал на веках мученицы и на цепях, сковывавших ее молитвенно воздетые руки...

Врата мостовых башен, пропустив меня через свой сводчатый полумрак, извергли на другую сторону - теперь путь мой пролегал через аристократический квартал пышных старинных дворцов, окруженных чопорными безлюдными парками; удобно пристроившись на резных величественных порталах, львиные головы с бронзовыми кольцами в грозно ощеренных пастях провожали мою неспешно бредущую по улице фигуру подозрительными взглядами.

Вот и здесь тоже снег, снег и снег... Мягкий, густой, белый, как шерсть гигантского полярного медведя...

Высокие стрельчатые окна, надменно вскинув покрытые ледяной коркой карнизы, холодно и безучастно взирали на

плывущие в небе облака. С удивлением я отметил про себя, как много там, в небесной бездне, перелетных птиц.

Чем выше, шаг за шагом, поднимался я на Градчаны по бесчисленным гранитным ступеням замковой лестницы, таким широким, что на них можно было бы уложить во весь рост никак не менее четырех человек, тем дальше и дальше отступал, словно погружаясь в забытье, город, от которого остались лишь смутные контуры крыш и фронтонов, призрачным морем простершиеся в туманной дымке у меня под ногами...

Сумерки уже крались вдоль домов, когда я вступил на пустынную площадь, в середине которой кафедральный собор в самозабвенном экстатическом порыве взметнул к предвечному престолу ангелов свою каменную готическую громаду.

Отпечатавшиеся на снегу следы, уже прихваченные по краю тоненькой хрустящей наледью, вели к боковому входу.