Прокаженные

Тогда я спросил у нее: почему у меня болезнь начинает только развиваться, а у него она уже заканчивается? Выходит: проказа проявилась у него раньше, чем у меня. Но жена продолжала твердить свое. Она сказала: болезнь у меня могла сидеть годами, а у него проявилась гораздо быстрее. В общем, я не добился от нее ничего и ушел убежденный в непоколебимости моих подозрений. После этого я уже больше не встречался с ней и продолжал раздумывать над мучившим меня вопросом: кто кого? Странно, на меня произвел впечатление последний ее аргумент о разнице организмов и неодинаковости восприятия болезни отдельными субъектами. Почему же он ничего не говорил ей о своей проказе? Может быть, он сам не подозревал о ней, и болезнь выявилась у него совсем недавно, то есть после того, как выявилась она у меня? Над этим вопросом я долго ломал голову и решил в конце концов обратиться к нему. Он испугался моего прихода.

Он думал, что я пришел убить его.

— Вы должны ответить на все мои вопросы, и ответить только правдой, — сказал я ему, — вы отчетливо должны понимать сложившуюся обстановку, пришел я к вам не из праздного любопытства. Мстить не собираюсь, я хочу только выяснить при вашей помощи то, что глубоко интересует меня…

Он смотрел на меня с какой-то тупой, раздражающей злобой.

— С какого момента вы живете с моей женой?

— С того момента, как вы заболели, — она не жена вам.

— Если вы не хотите, чтоб я называл ее женой, — пускай будет так. Меня все же интересует вопрос о сроке вашей связи.

— Этого вам не надо знать.

— С какого времени вы больны? Когда вы заразились?

— Я не знаю, когда я заразился, — я знаю только, что заразился, по-видимому, от вас… От вас, — взвизгнул он.

И вдруг вскочил и забегал по комнате.

— Вас надо гнать отсюда дрекольем, — завопил он, — вы прокаженный, вы знали… У вас такая болезнь, и тем не менее вы продолжали жить со здоровым человеком! Это подлость! Подлость!

Тогда я прекратил свой допрос. Весь мир, окружавший меня вместе с проказой, ушел из моего сознания…

Я видел только… или, вернее, не видел, а чувствовал лицо этого человека с наглыми, лживыми глазами… Так совершаются убийства… Я ушел тихо и спокойно. Меня не заметил никто. Потом я скитался два года, скрываясь от правосудия. А он знал, подлец! Все знал, — задумчиво пробормотал Кравцов и умолк.

— Но ведь тебя, как прокаженного, все равно не судили бы. Ни один прокурор не согласился бы требовать заключения тебя в исправдом.

— Совсем не в этом дело, Протасов…

— Эти деньги ты ей посылаешь?

— Ей…

Наступило молчание.

— Не в деньгах дело. Ведь с ней моя дочь, — снова заговорил Кравцов. — Еще и до сих пор у меня осталось сомнение. Вот уже сколько лет я мучаюсь все над тем же вопросом: я — его, или он — меня? Ах, Протасов, Протасов… как мне тяжело! Как тяжело мне, Протасов!..

Кравцов взялся за голову и медленно отошел к окну. Протасов угрюмо смотрел в пол. Он не знал, что надо сказать, как облегчить эту муку.

Вскоре потрясенный Протасов ушел, а Кравцов так и остался стоять у окна.

Больше Протасову не пришлось повидаться с Кравцовым. Он исчез из лепрозория. Его долго искали. О нем делали запросы, но следы Кравцова потерялись.

После него остались только известные всему лепрозорию картины со странно яркими красками. Остальные исчезли вместе с ним.

7. Петя и Арлюк

Теперь в доме номер восемь, в котором жил Кравцов, стало на одного обитателя меньше. В нем осталось только двое: Сидор Арлюк и Петя Калашников.

Петю привезли сюда полтора года назад. Ему не удалось сдать последние экзамены: разразившаяся болезнь не позволила получить свидетельство об окончании школы и поехать в вуз, о котором мечтал он еще и теперь. Проказа оборвала нить, связывающую его с будущим, — теперь Петя не станет уже студентом, он — прокаженный.

Впрочем, ему иногда казалось, что у него не та страшная болезнь, за которую живых людей лишают всех человеческих прав и ссылают сюда, в глубь пустой, голой степи, отрывая от дома, от матерей, от товарищей, от уроков, от девушек, от будущего. За что? Какая несправедливость! Разве Петя повинен в том, что он болен?

Несколько раз он собирался бежать из лепрозория, и каждый раз его сосед по комнате — Арлюк, словно заранее зная Петины намерения, говорил:

— Ты не думай об этом. Все равно воротят… Найдут и воротят… Это, брат ты мой, не у маменьки и не у папеньки за пазухой… Брось…

Дни проходили за днями, и были они похожи на листки календаря: оторвали, выбросили, и нет их. Дни не оставляли в памяти никакого следа, как никакого следа не оставляет камень, брошенный в мутные, быстро текущие воды.