Прохождение Немезиды

Милли можно охарактеризовать одной фразой: она жила с удовольствием. Милли умела со вкусом поспать на своей кушетке среди вышитых подушек; она с аппетитом кушала, приятно было слушать, как хрустят косточки на ее крупных зубах. Милли любила посмеяться, иногда без всякой причины, любила принарядиться и с увлечением часа два могла обсуждать с подругами «выточки и кокеточки». Но наряду с этим Милли с увлечением ходила на лекции, любила хорошие книги и театр, ночную зубрежку перед экзаменами и студенческие споры о том, что такое красота.

Но больше всего Милли любила новых людей, особенно стариков. Она выспрашивала их с любопытством, с горящими глазами. Я — постоянный ее спутник — не раз оставался брошенным в углу и ревниво дулся целый вечер, пока Милли изучала какого-нибудь моряка в отставке, бывшего дипломата или старого оперного певца, доверху наполненного закулисными сплетнями тридцатилетней давности.

Милли умела слушать, как никто, и я сам не раз испытывал ее терпение, рассуждая о саперных понтонах, конференции трех держав или о напряжениях в арматуре железобетонной балки. Милли всегда понимала меня, а это большое счастье для инженера. Я встречал очень видных ученых, которые жаловались, что их жены не знают, чем, собственно, знамениты мужья.

Я очень привык обо всем рассказывать Милли и, когда мы расстались (я возвращался в армию), я мысленно разговаривал с ней о том, что занимало меня, — об океанских волнах, о схватывании цемента, о моем сержанте-солдафоне и об удовольствии получать письма. Встречая красивый ландшафт, я всегда старался подобрать достаточно яркие слова, чтобы Милли могла полюбоваться вместе со мной.

Мы рассчитывали пожениться, как только я устроюсь на работу. Но об этом я уже рассказывал. Незадолго перед тем как я продал свой серый костюм, мы расстались. Я сам бросил Милли, я перестал ходить к ней.

Может быть, у меня несколько старомодные понятия о браке. Я считаю, что мужчина должен быть сильным, надежным человеком, опорой жены и героем в ее глазах. Есть люди, которые любят, чтобы жены жалели их. Я не из таких. Я хотел делиться с Милли своими замыслами, а не унижениями. Мне стыдно было смотреть на горестные морщинки у нее на лбу и слушать неодобрительное фырканье подруг, которые при мне хвастались долларами своих друзей, а за моей спиной уговаривали Милли не встречаться со мной.

Я понял, что безработный не может быть спутником девушки. И я перестал ходить к Милли, чтобы она не краснела за меня перед знакомыми, не совала мне монеты в карман пальто, не плакала по ночам, не писала писем отцу, чтобы он устроил меня в какую-нибудь аптеку мыть бутылочки из-под лекарств.

В городе небоскребов нетрудно затеряться. Адреса бездомных бродяг не выдаются в справочных бюро. Я со своей стороны убедил себя, что мне нужно забыть о Милли, и, кажется, в самом деле забыл.

А о том, чтобы написать ей, я подумал уже на Пальмовых островах, когда почувствовал себя человеком в полной мере. Я подумал, что бы написать Милли… и тут же отказался. Прошло так много времени… я представил себе, как, получив письмо, Милли со смехом показывает его молодому мужу.

И все-таки письмо было отправлено — почти официальное поздравление ко дню рождения. (Просто поздравление, — говорил я себе, — это ни к чему не обязывает.) Но через два дня вы могли встретить Аллэна перед географической картой — он подсчитывал, через сколько дней может прийти ответ.

Когда почтовый пароход пришел в Сан-Франциско, я воткнул в карту красный флажок. День на разборку почты. Экспресс на восток отходит вечером. Чем ближе к городу небоскребов, тем больше усиливалось мое волнение. Отрываясь от проб и таблиц, я думал, улыбаясь про себя: «Сейчас мое письмо в Скалистых горах… сейчас оно в прериях… а сейчас поезд пересекает Миссисипи, под ним гудят пароходы, тянутся бесконечные плоты и желтое дно просвечивает сквозь воду».

Но вот письмо дошло до цели. Сколько нужно девушке времени, чтобы написать ответ? Скажем, неделю. Но, обманывая себя, я уже через день вышел навстречу почте. Ведь Милли могла ответить телеграммой.

Через неделю флажок двинулся обратно. Он пересек средний Запад, миновал дымное Чикаго, прерию и горы, спустился к Золотым воротам, пересел на пароход…

С почти суеверным чувством я ждал почтальона в тот день, когда флажок остановился в Пальмтауне и как же я был зол, когда мне вручили конверт, на котором вразброд лепились кособокие буквы, надписанные рукой тети Берты.

Я ждал, постепенно теряя надежду, утешая себя, придумывая причины задержки. Я ругал себя за сдержанный, почти официальный тон. Милли получила такое письмо, на которое можно ответить через полгода. Я написал вторично, испортив пять черновиков, потом решил не посылать письма, пропустил пароход, а через день послал авиапочтой.

Снова истекли сроки — и добавочные, и самые последние. Ответ не пришел. Я понял, что вчерашний день не воротишь, что разбитое сердце не склеивается, что гордость есть не у меня одного, и не я один умею забывать.