Прохождение тени

Флейту Заур любил не меньше, чем свои барабаны-тарелки, и говорил о ней с некоторой горячностью, что она — абсолютная нежность, ее мелодия — серебристая речка, мирное шествие ясных утренних звуков, стайка рассветных птиц. Как тут не вспомнить Марсия, состязавшегося на своей фригийской дудочке с кифаредом Аполлоном, восклицал Заур, повествуя о том, как бог-победитель содрал со своего соперника кожу и вывесил ее в гроте всем на посмеяние... Самое чудное происходило потом: когда эта кожа слышала отдаленные звуки флейты, она начинала двигаться, точно пританцовывая... Флейту действительно можно ощущать кожей, как ласку, как дыхание любимого существа. В сущности, дыхание — это ее смычок. Этой струей воздуха можно управлять, она устремляется к отверстиям дудочки, как ручей, удерживаемый или отпускаемый на волю пальцами. Флейтист специально тренирует свои губы, обучает их для игры, как подросток для поцелуев. Я не могла не верить Зауру, когда он приходил к нам с Нелей в комнату со своей дудочкой и играл пьесы из сборника Платонова — Генделя, Моцарта, Шуберта, «Вокализ» Рахманинова. Последний мы исполнили с ним на экзамене по специальности — я аккомпанировала Зауру на фортепиано, заодно сдав зачет по игре в четыре руки.

Мы с Зауром играем в шахматы. Мне нельзя играть с ним в шахматы. Каждый мой ход он воспринимает как выпад в адрес мужчин, которые все-все делают лучше женщин, и как язвительный намек на его слепоту. Он не может играть вслепую, все дело в этом. Каждую минуту он подозревает меня в тайном воровстве с доски его фигур, в подтасовке комбинаций. Он прислушивается к каждому шороху, мне кажется, его ушные раковины сводит от напряжения. Он, как врач-новичок, надеется услышать в моих легких болезнь, которая в конечном итоге сведет меня в могилу. Имя ее — легкомыслие, дающее о себе знать не только в моих поступках, но и в передвижении моих фигур. Стоит мне пожертвовать пешкой, Заур насупливается, полагая, что я намеренно облегчаю себе задачу.

— Это твоя главная черта, — комментирует он ворчливо, — желание во что бы то ни стало облегчить себе жизнь. Жить не задумываясь.

И он начинает метать все мои ошибки и проступки, отмеченные им, в основание этой теории. Это повторяется всякий раз, стоит мне только посягнуть на логику его игры, исключавшую размашистые жесты и авантюры вроде размена слона на пешку. Заур признает лишь медленное, поступательное движение к победе без всяких вывертов и сложных комбинаций, представлявшихся ему проявлением личной моей нечестности. Я люблю вести игру на чужой территории. Он начинает выговаривать мне, что вот так же я веду себя и в жизни. Пробежав пальцами мою белую шеренгу фигур, он начинает ныть, почему я не сделала рокировку.

— Экономишь на важных вещах, как все транжиры, — нудит он.

Я и правда до последнего всегда тяну с рокировкой, не люблю защищать короля, он должен сохранять подвижность и отвечать за себя сам.

— Пренебрежение правилами всегда приводит к поражению. Впрочем, тебе все игра, наша группа для тебя тоже игра, а живешь ты где-то на стороне, непонятно где... Тут стояла моя пешка. Нет, я помню, она стояла!

— Заур, я стану записывать ходы, ты все забываешь, у нас был размен...

Я восстанавливаю ход игры, после чего он вынужден согласиться, что размен и в самом деле имел место, только я свою неподвижную, ненужную пешку обменяла на его боевую единицу. Мы продолжаем игру, он сокрушается по поводу пешки, словно испытывает фантомные боли после ее ампутации.

— Неля, — говорит он, — ты бы последила за нашей игрой, а то я ей не верю...

Неля на деревянной доске режет овощи для супа.

— Если не веришь, зачем садишься играть? — отвечает Неля.

— Это только игра, — объясняет он Неле, — вот жить бы я с ней ни за что не стал, жизнь с ней чревата такими опасностями!..

— Что же ты так сокрушаешься, если это только игра, — ласково говорит Неля и попадает в самую точку.

Заур в принципе не способен к игре, к абстракции, он убийственно серьезен. Он гордится этим своим качеством. Возможно, он и в похоронные тарелки стучал оттого, что нет на свете занятия, более способствующего серьезному отношению к жизни. Мертвые всегда серьезны, не то что живые. Истовая серьезность вела его по жизни, заменяя зрение. Если б он прозрел, глаза бы его различили только два цвета, два цвета нашего бескровного сражения, — черный и белый. Это его рыцарские цвета. Если б я могла собрать мудрые слова из книги «В мире мудрых мыслей» и разом спустить их на Заура, и тогда не смогла бы убедить его, что оба эти цвета, скрывающие от него подлинные краски жизни, друг на друга наложившись, дают третий — цвет крови. Вот я сижу перед ним как соперник, играющий белыми. Перевернули доску. И я оказываюсь перед ним соперником, играющим черными. При любом раскладе я Зауру отчего-то неприятель. Он говорит:

— Вот послушай, как Неля режет капусту: тонко-тонко...

— Шинкует, — вспоминаю я русское слово.

— Ага, режет, не то что ты — ломтями.