Проклятая квартира (сборник)

Если я каким-то чудом останусь в живых после всей этой заварухи, никогда больше не полезу не в свое дело. Даже если мы с Петенькой будем умирать от голода. Уж лучше от голода, чем от пули или от страха.

Конечно, можно во всем обвинить Ларочку. Это проще всего, и об этом баба Катя мне твердит сто раз на дню. Но мне-то кажется, она невзлюбила мою бывшую жену просто из-за ревности. Пять лет, после маминой смерти, мы с бабой Катей жили вдвоем, она обо мне заботилась, никто мне не был нужен. И вдруг — Лариса. Впрочем, то же самое было бы с любой другой женщиной: характер у Катерины Павловны сложный. Пять лет лагерей, десять — жизни на Кольском полуострове, потом двадцать с лишним хоть и в Москве, зато с профессиональным алкоголиком в качестве мужа.

В лагерь баба Катя угодила по обыкновенной глупости: четырнадцатилетней девчонкой опоздала на работу. Проспала. Нам такое себе представить дико, а тогда в порядке вещей: прогул — пять лет тюрьмы. С последующим поражением в правах. Хорошо жили, а главное — весело.

Потом, когда супруг два раза в месяц — в аванс и в получку — лупил ее смертным боем, моя мама пыталась вмешаться: «Катюша, он же тебя убьет, как ты можешь терпеть?» Баба Катя только усмехалась: «Охрана в лагере не убила, а у благоверного кишка тонка. Да и два раза в месяц — не каждый день. Ништо, выживу. Суку палкой не убьешь». Действительно, выжила, и мужа схоронила, и маму мою в последний путь проводила. Характер, конечно, испортился, но если бы не баба Катя, не знаю, как бы я с Петенькой управился.

А Ларочка вовсе не плохой человек была — легкий. Любила жить легко: чтобы цветы, шампанское, красивые платья. И я не осуждаю ее, наоборот. Разлюбила — и ушла, честно, не обманывая. Спасибо, что Петеньку мне оставила: она молодая, если захочет, родит еще, а у меня, кроме сына, никого больше не будет. Однолюб я, наверное. А если честно, то женщин побаиваюсь: если бы она тогда, в парке, не закричала «Помогите!», я бы к такой красавице близко не подошел. На кой я ей сдался?

Конечно, когда она ушла, мне было тяжело. Но ведь сын у меня остался, работа. И если бы не все эти дурацкие нововведения: конверсия, вхождение в рынок, то-ce, моей зарплаты на все хватало, и жили бы мы с Петенькой припеваючи. Но если шестьдесят тысяч в месяц, да и те не платят — денег нет, а на молоко и хлеб в день около тысячи нужно выложить, поневоле задумаешься, как дальше жить. За мои самодельные будильники-таймеры да транзисторы много не давали, а на что-то более серьезное ни времени, ни сил не было. И так ради пяти — семи тысяч нужно было весь день на Тишинке простоять. В любую погоду. А там всё продают и почти никто не покупает.

А в тот день, помню, у меня вообще ничего не купили. Вечерело, а я все стоял, ждал. На лица давно уже не смотрю — неинтересно. В основном на ноги: кто во что обут. Ботинки о человеке многое могут поведать: о характере, о достатке и об ином прочем.

Вот стою себе, и вдруг передо мной пара шикарных мокасин. Американских. Новехоньких. Я голову поднял. Тут-то он меня окончательно признал. А я его вспомнил.

Мы с Севкой на работу одновременно пришли, в один отдел. Я со своим «красным» дипломом, а он — по протекции какого-то дядюшки, важной шишки в нашем министерстве. Балабон был Севка жуткий, и ни одного задания никогда не мог до конца довести. Зато организовать, достать, «выбить» — равных не было. В конце концов выбрали его в местком, и сделал он там головокружительную карьеру. В итоге перешел в ВЦСПС, и больше мы не встречались.

Севка очень изменился, я бы его первым никогда не узнал. Когда-то был худющий, почти как я, только на голову ниже. Шустрый, вертлявый. Баба Катя, когда его в первый раз увидела, определила, как припечатала: «Шпынь». Так вот этот самый «шпынь» превратился в ухоженного и выхоленного мужика. К тому же хорошо упитанного и одетого «с иголочки». Раньше костюмы его мало занимали.

— Старичок! — завопил он на всю толкучку. — Какого этого самого ты здесь делаешь? Сто лет не виделись, пошли, отпразднуем!

— Не могу, Севка, — попытался я открутиться. — Дома будут беспокоиться, да и с монетами у меня негусто, нужно хоть что-то продать сегодня. Так что извини, в другой раз.

— Монеты, старичок, — это навоз. Сегодня нет, а завтра — воз. Не бери в голову, на выпивку с закусоном у меня хватит. Собирай свои товары народного потребления — и пойдем. Что это ты продаешь? Сам, что ли, сделал? Ну да, ты же все мог соорудить, хоть космический корабль из консервной банки, хоть радиолу из табуретки.

Севка трещал без умолку и не дожидался моих ответов.

— Значит, так, старичок, эту партию я у тебя покупаю оптом. Почем штука? По две? Ты офонарел, по пять — и то даром! Вот тебе двадцать тысяч, закрывай лавочку — и по коням. Душа горит, да и поесть было бы неплохо. Ну, и за встречу за нашу, а как же! Было время, славно гудели. Сейчас, конечно, уже не те силы, но попробуем… Давай, давай, собирайся.