Проклятье Жеводана

Каждый раз, когда я вижу людей, хорошо сложенных, на ум приходят воспоминания о посещениях анатомических театров. Среди таких же отчаянных маргиналов мира науки я видел достаточно свежеваний. Холодные тела вскрывали прямо на наших глазах, демонстрируя истинное нутро человеческой природы. Возвращаясь с тайных отлучек домой, в поместье, я рисовал по памяти увиденное, чем лучше закреплял эти образы. Теперь мое воображение в точности изображало все то, что скрыто под кожей.

Пока я стоял, скрестив руки на груди и предаваясь раздумьям – будить его или оставить в покое, кузен сам дернулся во сне и бросил на меня быстрый, еще совсем неосознанный взгляд.

– А, Этьен, это ты… – пробормотал Франсуа, потягиваясь и садясь в гамаке, и, чуть коснувшись ногами пола, слегка-слегка покачивался, потирая глаза и ероша свои каштановые кудри.

Подняв на меня зеленые глаза, он последний раз зевнул и мотнул головой.

– Сколько времени? – спросил Франсуа.

Я порядком успел заскучать за плавание. Беспощадно одинаковый горизонт, к какому борту ни подойди, довольно скверно сказался на мне и на восприятии того самого времени, о котором справлялся кузен.

Не будь он таким сонным и потерянным после недавнего пробуждения: кто знает? Быть может, я бы и задался вопросом о ходе времени, о том, как его восприятие смещается. Однако все же я отдавал себе отчет о состоянии своего спутника и понимал, что за такую тираду, которая у меня уже давно бьется запертым зверем, я в лучшем случае просто потеряю собеседника. Так что я попросту усмехнулся и пожал плечами.

– Город уже виден с корабля, – радостно сообщил я, обойдя сам вопрос, но не его суть.

Кузен резко перевел на меня взгляд, и его глаза широко раскрылись.

– Да? – оживился он и вновь сел в гамаке.

Я закивал, и Франсуа, встав на ноги, быстро накинул рубашку на шнуровке, распущенную, как и у меня.

Корабль уже миновал приглянувшийся мне дикий утес и уверенно шел к порту.

– Как граф Готье? – спросил Франсуа, опираясь о борт, заглядываясь на светлеющий вдалеке город.

Я пожал плечами.

– С каких пор ты так называешь родного дядю? – спросил я.

Франсуа свел брови, глядя на меня, а я сделал вид, что не понимаю причину его внезапного смущения.

– Он с тобой не говорил? О тете Арабель? – спросил кузен.

Меньше всего на свете я хотел не то что говорить, но даже вспоминать о покойной тете Арабель. Моей силы воли не хватало, чтобы сдержать мурашки, которые выступали на моей коже от одного только воспоминания об этой женщине, с которой я имел несчастье быть в родственной связи.

Невольно обхватив себя поперек туловища, я глубоко вдохнул морской воздух, несущийся буйными ветрами со всех сторон. Это чуть помогло совладать с воспоминаниями об этой Арабель.

– Упокой Господь ее душу, – произнес я, перекрестившись, как полагается католику, и помотал головой, как будто бы не был в курсе ни о каких секретах своего кузена.

Франсуа поджал губы, явно не желая продолжать этот разговор без моего отца.

А меж тем на корабле началась суета, лучше всего предвещающая скорое прибытие в порт. Матросы шныряли из стороны в сторону, грязно ругаясь, каждый по-своему, но понимая товарища по команде.

Франсуа, будучи крепким юношей с пылким сердцем, исполнился вполне себе своевременным, но неприличным порывом для своего положения. А именно – он уже вознамерился помочь матросам, которые тянули на себя тугие скрипучие тросы, но я пресек этот порыв, положив руку на плечо кузену.

– Не стоит им мешать, братец, – произнес я.

– Мешать? – усмехнулся кузен, хотя смирился с моей правотой, пусть и не целиком ее признавая.

– Этьен прав, – кивнул отец. – Не стоит утруждать себя. Побереги силы, у нас будет много дел в городе.

Франсуа вздохнул, встряхнул плечами и продолжал смотреть за потугами матросов.

Вскоре корабль уже причалил. Не успели мы сойти, как пряный запах, разносимый резвыми ветрами, забил мне нос и волшебным дурманом ударил мне в голову.

Усталость, настигшая меня намного меньше, нежели моих спутников, в миг отступила, когда я сошел на сушу и огляделся по сторонам.

Глаза разбегались от чарующей картины, разворачивающейся прямо передо мной. Солнце уже лениво тянулось к горизонту, и тени становились длиннее.

Плеск волн в вечереющем солнце разливался певучим золотом, и этот звон смешивался с местным гулким наречием.

Нас встретили с десяток слуг из местных, чей внешний облик так сильно разнился от европейцев, что вверг меня в шок. Их темная кожа лоснилась в янтарных ласках вечереющего солнца.

Алжирцы вели на привязи трех ослов. На животных быстро погрузили тяжелые баулы, туго схваченные широкими ремнями.

Своими невероятными тягучими голосами местные подгоняли ослов, которые попросту стали посреди оживленной набережной. Погонщики быстро совладали с длинноухими упрямцами, и вскоре мы двинулись по пыльной дороге вверх.

Я глядел на местный народ, на их одеяния, что струились по длинным черным рукам, в которых они держали плетеные корзины или расписную глиняную посуду. В их ношах, что местные несли сами или водружали на ослов, все плескалось, звенело и глухо гремело.