Проклятие или дар

Сегодня ты как следует промокла, мысленно обратилась я к лужайке, и на тебе наверняка останутся следы ботинок или туфель незваного гостя. Следов не было. Но что-то привлекло мой взгляд, и я осторожно шагнула на траву, чтобы посмотреть поближе.

Мой сад резко сужается слева, и стена с той стороны сделана из камня. В нее врезана истертая временем старинная каменная плита. Она висит низко, на уровне глаз ребенка, не слишком большая, и сделана из того же камня, что и стена. Я провела в этом доме девять месяцев, прежде чем заметила ее. На ней вырезано только «[…] САД КОЛЛЕДЖА СВ. ИОАННА», причем первое слово почти стерто временем и непогодой, и разобрать его невозможно. Стена эта на несколько столетий старше здешних домов. Викторианские строители, очевидно, сохранили этот осколок прошлого, поскольку он почти совпадал с границей одного из крохотных садиков, которые разбивали вокруг домов.

В траве у плиты с надписью что-то лежало.

Украшение, которое я оставила в хлебнице.

* * *

Полчаса спустя я сидела в комнате с чашкой чая. Брошка лежала передо мной на кофейном столике. После того, как задняя дверь была закрыта, в доме стало уютно и тепло.

Никаких сомнений, это была моя брошь, нечто вроде треугольника, в каждой вершине которого находился небольшой зеленый полудрагоценный камень. Несколько лет назад, заметив ее в лавке, где торговали старьем, я даже не подумала, что это антиквариат. Форма броши была предельно проста – треугольник с неравными, чуть изогнутыми сторонами, – но украшение показалось мне, не специалисту, удивительно современным.

Теперь брошь выглядела совершенно иначе. Вернувшись с новым приобретением в квартиру, где я тогда жила, я собиралась отдать ее в чистку. Но потом решила, что патина мне нравится, и оставила все как есть. С тех пор металл потускнел еще сильнее, и когда несколько месяцев назад я положила брошь в хлебницу, был уже совсем черным.

Теперь он сверкал. Серебро – сомневаться, что брошь серебряная теперь не приходилось, и это означало, что моя покупка оказалась куда более выгодной, чем я думала – так вот, серебро блестело так, что казалось белым. Металл не просто стал светлым, брошь выглядела так, будто ее сделали только что

. Процесс, обновивший поверхность, выявил и кое-что другое. Вся брошь была покрыта рисунками. На серебро поразительно тонкими линиями был нанесен сложный кельтский узор. Сначала он показался мне слишком перегруженным, запутанным, но чем дольше я смотрела – а я провела некоторое время за этим занятием, – тем сильнее становилось впечатление, что передо мной изображение, которое я не могу понять. Оно казалось прекрасным, не от мира сего и очень древним. Вот только раньше этого рисунка на броши не было.

Как я уже упоминала, когда я ее купила, она была покрыта патиной, – но находилась на ранней стадии окисления, когда любой рисунок на металле (или дефект) становится более, а не менее заметным. Клейма проступают более четко. Когда рассматриваешь безделушку, собираясь потратить на нее свои кровные, такой узор трудно не заметить.

Так откуда же узор взялся теперь?

Я вдруг вспомнила, что мои покупки валяются посреди комнаты – я оставила их там, когда увидела распахнутую заднюю дверь. Я вскочила и бросилась к сумке. На обертке мороженого уже блестели капельки воды, свидетельствовавшие о том, что оно существенно продвинулась по пути таяния, а все из-за того, что я не экономлю центральное отопление. Продолжая раздумывать об узоре на броши, я отнесла мороженое на кухню и положила в морозилку моего дешевого маленького холодильника.

Выпрямившись, я посмотрела на хлебницу, и вдруг что-то заставило меня заглянуть в нее. Я почувствовала запах старого хлеба, но на этот раз он казался гораздо сильнее. Это было странно. В хлебнице лежал листок бумаги.

Я прекрасно понимала, что он не может оказаться тем же, который я обнаружила вчера, ведь я положила его в ящик бюро – старого и унылого предмета обстановки, принадлежавшего еще моей бабушке. Взяв листок в руки, я прочитала:

«Надеюсь, тебе понравилось то, что я сделал с этой вещью.»

Не было никакой необходимости сравнивать почерк обеих записок. Он был одним и тем же. На листке была еще строка, чуть ниже первой. Почему я сразу ее не заметила? Возможно, потому что она была не такой яркой. Но и не выцветшей…

Я смотрела на нее, чувствуя, как волосы встают дыбом, а строка, вначале едва заметная, налилась цветом и стала такой же яркой, как предыдущая:

«Относительно тебя у меня тоже есть планы».

Нет, я не бросилась звонить в полицию.

Я могла это сделать. Наверное, так и нужно было поступить. Я вполне могла сказать копам, что когда нашла записку, обе строки уже были там. Я не обязана рассказывать им, что записка лежала в моей хлебнице. Не обязана говорить, что кто-то неизвестным мне способом сумел нанести на брошь тонкий и сложный узор, выглядевший так, будто он всегда там был.