Прокурор Никола

– Сядь! – осадил и его Порохов и оглядел всех суровым, злым взглядом. – По делу собрались. Нечего собачиться.

Тимоня сунулся к столу, засуетился, начал поправлять посуду; остальные, понурившись, переминались с ноги на ногу, угрюмо молчали.

– Ты чего на своего нож поднял? – Порохов уставился на Серебряного. – Знаешь, что за это полагается?

– Кто свой-то? – поднялся на ноги тот, обтер лицо от крови.

– Раз здесь, значит свой.

– За какие заслуги?

– Это мне решать! – сказал, как отрубил, Порохов. – Если кому из вас перестали нравиться мои правила, я не держу. Тимоня, отвори дверь!

Рыжий мигом оказался у двери и распахнул ее.

– Ну! Кто первый? Выходи!

Все замерли, даже дышать, казалось, перестали.

– Нет желающих. Значит, правила остаются те же. Но теперь с одной поправкой.

Порохов еще раз оглядел всех. Лишь Одоевцев не отвел взгляда, да Тимоня уставился на него, даже рта не закрыл.

– Мы здесь все – братья! А раз так, еще повторится подобное, тот, кто руку на брата своего подымет, будет иметь дело со мной. И если жив останется, то позавидует мертвому! Ясно?

Никто не шелохнулся, только тяжело дышали.

– А теперь за стол! – Порохов занял место во главе, сев в единственное деревянное кресло да еще с подлокотниками, начал не торопясь накладывать в тарелку куски рыбы, картошку, икру; брал аккуратно, клал немного.

Потом оторвался от своего занятия, словно только заметив, что товарищи его за стол не торопятся, будто ждут от него чего-то, качнул головой, вроде не понимая, сказал:

– Тимоня, приглашай братанов! Наливай! Угощай! Отведаем, что ты тут сготовил.

Пацан запрыгал вокруг стола, подталкивая особо неповоротливых, пододвигал им табуретки.

– Ошобого приглашения ждешь? – ткнул он легонько Одоевцева, совсем застывшего у дверей. – Шадиш вон рядом, к Эду по правую руку. Шлева – Рубика табуретка.

Когда, наконец, все уселись, Порохов поднялся со стаканом водки, окинул стол взглядом, проследил, чтобы все подняли стаканы.

– Поздравим, братья, нового нашего товарища, Георгия. Мужик он верный. Я ручаюсь за него. И имя ему дадим… – Порохов задумался.

– А у него уже ешть, – не удержался, высунулся Тимоня, улыбаясь во весь свой битый, лишенный передних зубов рот. – Жорик!

– Жорик? – неуверенно глянул на адъютанта Порохов. – Не совсем в кон, вроде?..

– Жорик! Жорик! – вразнобой подхватили за столом.

– Все так решили?

– Все! Чего тут думать? Жорик пойдет! – недружно поддержала компания.

– Ну, Жорик, так Жорик. Давай, братаны, за Жорика!

И Порохов выпил первым.

Следом остальные, так же, как Порохов, по полному стакану, но не для каждого задача оказалась посильной: Тимоня поперхнулся и с половины, начал кашлять, Аргентум задохнулся следом за ним, но этот поторопился и тоже закашлялся, Рубик, выручая его, хватил кулаком по спине так, что Серебряный прогнулся, но не обиделся, а ощерился, сверкнув фиксой в благодарственной ухмылке. Седой с Хабибой тоже зашевелились, хлебанули по стакану, потянулись закусывать балыком и картошкой.

Вторым стаканом Порохов пожелал всем здоровья, только сказал как-то загадочно, непонятно:

– Здоровья желаю тем, кто рядом со мной не только за этим столом, но и в решающий миг никогда не дрогнет.

И тут Тимоня успел всех опередить и крикнуть уже пьянеющим голосом вдогонку тосту:

– А кто предашт, башкой швоей ответит!

Опять выпили, стараясь по полной, но Одоевцев отставил свой стакан, лишь отхлебнув; Тимоне Порохов пить не дал, а Седой с Хабибой только отпили по половинке. Аргентум и на этот раз не сплоховал, и когда рядом с ним Рубик стакан опустевший громыхнул на стол, то же сделал и со своим.

После этого Порохов, уже вкусивший яств, откинулся на спинку царственного кресла и начал оглядывать компанию незаметно, из-под бровей, испытывающим невеселым взглядом. Затем он подозвал Тимоню, что-то тихо шепнул ему на ухо и подмигнул. Тимоня, будто по своей надобности, мышкой юркнул к двери, потерся там, закрыл ее на внутренний замок и сунул ключик в карман.

– Тимоня! – тут же окрикнул его Порохов, словно и не посылал никуда. – Наполни-ка братанам по третьей. Пусть каждый подумает, что пожелать товарищам от чистого сердца. А я попрошу Рубика, нашего второго именинника, сказать слово за себя.

Толстяк армянин вздрогнул, налился малиновой краской, поднялся на нетвердых ногах, обхватил обеими руками стакан так, что побелели пальцы, выставил глаза-маслины на Порохова. Тот сидел, не двигаясь, изучал перед собой пространство.

– Чего сказать? – начал толстяк, он уже не казался большим и могучим, живот обвис, и грудь не мускулами играла, а колыхалась от дыхания жиром; глаза не сверкали, а, выкатившись, слезились. – Сказать мне нечего. Виноват. Простите, братья. За вред, что причинил, отработаю. Азеры, сволочи, будто взбесились! Звери чертовы! Вон, Тимоню мордовали даже.

– А ты чего же? – вскочил в запале, пошатываясь, Серебряный. – Ты где был, амбал?

– Молчать, Аргентум! – рявкнул Порохов. – Опять? Я тебе слова не давал. Дождешься – скажешь… Если будет что.

И уставился на Серебряного сурово, тот съежился и опустился на табуретку.