Пронзающие небо

"Чунг" из всех сил толкнул Алёшу в спину, так что, если бы мальчик не успел бы оттолкнуться в сторону, то не в стену бы ударился, а наскочил бы на растопыренные, выжидающие когти чудища — был бы пронзён ими как копьями. Он понимал это, а потому сразу обернулся, и в бешенстве закричал:

— Да что ж ты?! Друг называется — предатель!

— Я не друг тебе! — в не меньшем бешенстве вскрикнул «Чунг». — И это была бы самая меньшая плата за ту пощёчину, которую ты мне дал!..

— Я дал тебе пощёчину, затем только, чтобы привести в чувство! Ты же Чунг! Чунг! Да — Чунг!.. — тут услышал он злорадный, скрипучий смешок, и, не оборачиваясь к чудищу, выкрикнул. — Чунг, ты только вспомни — как прежде и не ведая об этих злых чувствах, рука об рука, или, по крайней мере, веруя друга, продирались по дну Чёрного болота, помнишь ли те лики страшные, что из дна появились, помнишь ли — хотели ведь нас схватить, но прорвались — потому только прорвались, что верили друг в друга. А этот уродец железный — что он может нам сделать, если мы будем как и прежде друзьями?! Давай — просто возьмёмся за руки, и пройдёт…

И этот «Чунг» ещё больше потемнел, сильная дрожь прошла по его телу, он опустил голову, и пробормотал невнятно:

— Ну хорошо — давай попробуем. Быть может, и правда — удастся так — рука об руку…

Однако, именно теперь в Алёшино сердце закралось сомнение: что это он так быстро согласился? Уж не потому ли, что в очередной раз схитрить хочет?.. Когда будут проходить, возле железного стража, он толкнёт его, Алёшу, а сам спокойно пройдёт дальше к миру своих снов. Алёша хотел поймать его взгляд, но не мог — голова по прежнему была опущена, и только приметил, что глаза по прежнему были тёмными.

В Алёшиной голове, раскалёно, уже со злобой забилось: "Ну — так и есть! Вот ведь предатель, вот негодяй, а ещё столько мучался с этим ничтожеством слабым. Ну хорошо же…" — только он так и не додумал, что значит — это "ну хорошо же…", но подошёл к «Чунгу», и взял его за руку, но зашёл так, чтобы, когда они проходили, именно он, «Чунг», оказался ближе к стражнику.

— Ну, решили, кому куда идти? — по-прежнему расплываясь в своей громадной, клыкастой улыбке, спросил страж.

— Да — решили! — твёрдым голосом (хотя на самом деле и не чувствовал он никакой твёрдости), проговорил Алёша. — Вместе пройдём, а ты…

— Ну-ну! — стаж продолжал ухмыляться, и тут из глубин его пасти поднялся железный язык, и с ужасающим скрежетом, провёл им по клыкам.

— Побежали! — выкрикнул Алёша.

— Да — побежали… — глухо ответил «Чунг» — он продолжал дрожать, и даже голову не поднимал.

Когда они бросились — Алёша уже уверился, что «Чунг» замыслил предательство, что потому так дрожит, и головы не подымает, что готовится его Алёшу дёрнуть так, чтобы он, Алёша, оказался рядом со стражником, а он бы проскочил. Алёша приготовился к этому, он тоже задрожал от волнения, и, когда до стражника оставалась всего пара шагов, нога его подвернулась, он стал заваливаться прямо на железные, жаждущие когти; но, так как он был уверен в предательстве «Чунга», то ему и показалось, что — это «Чунг» его рванул на верную погибель, тогда прохрипел он, сквозь сжатые губы:

— Да что ж ты?! Предатель!..

Нахлынула бешеная ярость, ледяным взрывом прокатилась по груди — в этой ярости он волком взвыл, и, видя уже прямо пред собою распахнутую пасть, бешено дёрнулся в сторону, а «Чунга» толкнул в эту пасть. Тут же — хруст костей — бешеный вопль — жаркая, тошнотворная волна от вывороченных внутренностей. Алёша, чувствуя, что весь забрызган кровью, сделал несколько неуверенных шагов, покачнулся, пробормотал:

— Я толкнул его, потому только, что ничего иного мне не оставалось… Мне надо было оттолкнуться, чтобы не попасть в эту пасть — и я оттолкнулся от него. Да, да — он ведь сам виноват! Если бы не задумал этого предательства, мы пробежали бы, и были бы вместе. Он сам виноват. Да и кто такой «он» — ведь это уже и не Чунг был, а предатель, негодяй какой-то…

И тут сзади, слабый, мучительный голос-стон:

— Алёша, Алёша, что же ты…

Алёша вздрогнул, обернулся. Здесь нельзя было обмануться — это действительно был голос Чунга. А позади — страшная картина — страж, сжимал в лапах тело Чунга, и уже откусил от него бок, вместе с рёбрами, теперь, смакуя удовольствие, пережёвывал — хотя Чунг был ещё жив, ясно было, что раны ему нанесённые — смертельные раны. Он исходил кровью, вся зеркальная поверхность под ним была залита кровью, кровь дотекла и до Алёши; кровь стекала и изо рта Чунга — каждое слово давалось ему с огромным трудом:

— Что же ты? Ведь я как раз одолел все те плохие чувства… Я уже стал прежним Чунгом, и, когда мы бежали, я испытывал те же чувства, что и прежде — мы непременно пробежали бы… Зачем же ты толкнул меня?.. Зачем?.. Теперь жизнь моя кончена… Я навсегда останусь здесь…