Пронзающие небо

— Оленька. Теперь я расскажу всё: давным-давно, даже и не знаю когда — века назад, Снежная колдунья творила тоже, что и сейчас — и впила в сердце одного человека такой же медальон, как и у меня. Человек отправился на север, а с ним — его отец. Этот отец был воистину мужественным, сильным духом человеком — он так любил своего сына, что он отдавал кусочки своего сердца на растерзание вьюгам (я правда не знаю — как). Он быстро старился, и в конце концов — обратился в немощного старца, у которого разрывалось сердце. Его сына постоянно подмывала злоба и всякие иные пороки, вожделенья — он едва сдерживался, чтобы не пасть окончательно. И тогда явилась сама Снежная колдунья в образе обольстительной телом девк… девушки… Ну вот — она разожгла в юноше вожделенье, и, когда они пришли в его комнату, то там оказался старик — отец юноши, который принял ради его невообразимые мученья; он искал лекарства от сердца — они были где-то поблизости. Но ведьма настояла — и юноша прогнал отца умирать — ради своего вожделенья прогнал! Тогда дико захохотала колдунья и приняла истинное своё обличье — прикоснулось к юноше и он в очередной раз пал в Мёртвым мир. Умер его отец — и юноша почувствовав тяжесть совершенного преступления — в отчаянья, не видя себе прощенья, не веря, что ему теперь кто-то сможет помочь, пал, и больше не поднимался. Он лежал среди ледяных камней и иссыхало его тело, но дух не умирал. Нет — дух был в созданном им же аду. Вновь и вновь проносилась кошмарная ночь; вновь и вновь терзался — видел снежную колдунью, предавал отца своего.

— Бедненький… — прошептала Оля.

— Да — несчастнейший страдалец. Его тело осталось опустошённым без духа в этом мире, должно быть — в самую первую ночь. Страдалец — он на века остался там, в Мёртвом мире. А ведь там время идёт совсем иначе, нежели здесь; быть может — это для нас века прошли, а для него — целая вечность. От него прежнего остался скелет… Почему он не рассыпался в прах?.. Должно быть то причудливое подобие жизни, которое перетекало в нём, не давало ему так просто развалиться…

И тут Алёша вкратце пересказал устройство того мира, в котором метался, во время последних погружений.

— …Понимаешь? На этих костях и в этих костях суетятся не то что блохи — существа гораздо меньшие любых блох — и каждая из этих букашечек — всё же и живой человек. У них есть деление: ничтожнейшие, второй уровень, высокие, есть ещё какой-то высочайший, которого пока не видел, но если глядеть со стороны — все одинаково малы, и все такие похожие… И это частички его раздробленного сознания — сознания, которое совершает бесконечный круговорот перерождений — выплёскивается из ям, и всё выше, выше в безумии и назад, в ямы. Именно в ямах, Оленька, всё и началось. Ничтожнейшие налипли на меня, и карлику второго уровня пришлось содрать с меня кишащую ими рубашку, и бросить в одну из ям. А в рубашке, Оленька, был вышитый тобою платочек. Да-да, в потайном кармане, у самого сердца — тот самый платочек с озером родимым, да с берёзками, да с образом твоим белоствольным — твоей рукою тот самый — твоими ручками сшитый, твоим чувством нежнейшим, Оленька, наполненный. Вот и нашли они то, что искали — ведь между бессчётными ямами какая-то связь; и все разом почувствовали твой свет, и устремились, жаждя жить новой счастливейшей жизнью…

— Так значит…

— Видишь — одним платочком тобой вышитым один человек — целый мир был спасён. А чем же эти снежинки хуже того человека — вот я и думаю…

Алёша, руки которого ещё дышали сильным жаром и сильно тряслись, стал расстёгивать рубаху; не без труда ему это удалось — полез во внутренний, потайной карман, но там ничего не оказалось!.. Алёша, ещё не веря, порывисто рванул, и рубашка затрещала, распахнулась — тот Оля сжала губы, и только потому, что была девушкой очень сдержанной — не выпустила крик ужаса — а было от чего. После последнего приступа, вся левая половина Алёшиной груди распухла; и отливала тёмно-синим, почти чёрным светом; опухоль вытягивалась почти от самой шеи и до живота, от неё исходил такой холод, будто это был вековой ледник. Алёша случайно дотронулся до опухоли ладонью и ладонь прилипла, так же, как прилипает язык к какой-нибудь железке на тридцатиградусном морозе — немалых трудов и новых мучений стоило юноше отодрать ладонь. Потом прохрипел:

— Тогда, Оля, ты для всех них должна будешь вышить новый платочек… Сможешь ли?.

— Да… Я буду стараться… Только мне нужны нитки и иголка…

— Сейчас. Оля, подожди — я мигом…

Алёша бросился к двери, у которой уже истомился Жар; и вот дверь была распахнута — пёс с громовым лаем бросился по коридору, а Алёша вслед за ним — на бегу ещё раз выкрикнул:

— Оля, я сейчас!..