Пропавшая дочь

Но среди зловещих изображений, между свечей, словно игральные карты, также были закреплены фотографии людей. В основном это были черно-белые снимки лиц: угрюмые, голодные, с пустыми глазами, лохматые головы мертвецов на подушках, залитых собственной черной кровью, выцветшая форма, серая ткань, висящая на костлявых телах. Фотографии старых преступлений, панорамы холокоста и африканского геноцида. Но какие именно конфликты и зверства были запечатлены на них, он не мог догадаться. Эти снимки могли быть сделаны во время каких угодно кризисов, случившихся за последние тридцать лет, а некоторые даже могли относиться к прошлым столетиям.

Почти всю стену бара занимала безвкусная картина, передающая то же послание, что и снимки на алтаре. Рисунок напоминал иллюстрацию из ярких религиозных брошюр, раздающихся бесчисленными вариациями евангелистов. На нем была изображена огромная фигура с разинутой пастью, пустыми глазницами и изможденным пятнистым телом. На лице у нее застыло выражение неуместной радости или жуткого возбуждения. Голову облаченного в лохмотья существа украшал деревянный венец, а торс был словно соткан из грязного дыма, как и его конечности и сама одежда.

Окрашенное в синюшно-абрикосовый цвет небо за головой центральной фигуры кипело матовыми кучевыми облаками, с черными, словно обугленными краями. Прорехи между ними отливали болезненной желтизной, будто тяжелый тошнотворно-желтый свет пытался пробиться сквозь них. Это заставило Отца подумать о заболеваниях, передающихся через воду, и о дешевых саванах.

Незнакомый ему городской пейзаж был окаймлен красновато-оранжевым свечением, намекающим на пожар. В нижней части картины была изображена багровая лента с надписью на французском: L’Homme devant la mort.

[7] Отец не знал французского.

Он решил, что рисунок относится к европейскому Средневековью, хотя и был примитивно-выразительным. В то время как алтарь имел отсылки к американскому авангардизму. Очередное столкновение уничтожающихся и конфликтующих культур, старых и новых, местных и иностранных, плотно закодированных и чуждых его глазам. Невежество, суеверие и далекие темные эпохи просачивались из прошлого вместе с наводнениями и лесными пожарами. Наибольшую обеспокоенность вызывала неуместность чего-то столь уродливого, зловещего, предельно мерзкого и вместе с тем извращенно-утонченного на роскошной вилле преступного авторитета. Похоже, что-то шло за ним оттуда. Но что именно?

Также Отец испытал необъяснимое благоговение после того, как встал на колени и казнил находящегося без сознания Йону Аберджиля. Он даже представлял, что совершает жертвоприношение, чтобы инициировать свое участие на некоем поприще, о котором едва догадывался. После учиненного им зверства он испытывал нечто, похожее на эйфорию, был окутан странной атмосферой, на мгновение напомнившей ему о Кентерберийском соборе. Однажды он посещал там службу, чтобы представить свою компанию. Примерно в то время, когда продовольственная помощь прекратилась и большое сводчатое здание наполнилось людьми, умоляющими Бога вмешаться в жизнь миллионов, которым грозила голодная смерть. Кабинет в доме Йоны Аберджиля, казалось, наполнял тем же заставляющим замолчать и внушающим страх почтением, сопровождающее безмолвную процессию со свечами, которую он наблюдал в Лондоне несколько лет назад. Ту, что проводилась в поддержку Бангладеш и растянулась на несколько миль. И каждое пламя символизировало тысячи людей, исчезнувших под бурными бурыми водами. Эта атмосфера вытеснила все, что было навеяно культовым снимком, сделанным после урагана в 2027 году, с белокурыми сиротами-двойняшками, стоящими на фоне их разрушенного дома во Флориде. Оцепеневшими, но болезненно невинными, с их мертвой матерью на переднем плане, которую они, словно спящую, накрыли одеялом.

В той комнате его охватил немой благоговейный трепет, который, казалось, перерос во внезапное, невыносимое понимание чего-то еще, обширного и невыразимого, простирающегося за пределы его разума и его смутных представлений о времени и пространстве. Вот как это представлялось. Сразу после того как он нажал на спусковой крючок, сильное чувство обреченности по отношению к его роду, наконец, заполнило комнату и с хлопком вырвалось на свободу, словно хранившийся под высоким давлением кислород. Это озарение длилось не больше нескольких секунд.

Его по-прежнему трясло, и он задавался вопросом, заслуживали ли слухи о том, во что верили эти «Короли», какого-то внимания.