Пропавшие в Эдеме

– Не может быть, чтобы полиция даже не попыталась связаться с этой Пуа, – заявила Ори, когда мы поехали обратно.

Я молчала.

– Разве это не очевидно? – упорствовала Ори.

«Я уже не знаю, что очевидно, а что нет», – подумала я. А вслух сказала:

– Да, это очевидно.

– Все зависит только от нас, – настаивала Ори. – Только мы можем найти папу.

«Я уже не уверена, что у нас есть шанс его найти», – подумала я. А вслух сказала:

– Правильно.

Ори, перелистывая папку с рассказами, пробормотала: нужно не забыть распечатать дома сорок девятый, хочу, чтобы все они были у меня под рукой.

И на несколько минут погрузилась в чтение, а потом сказала: мам, послушай.

ПОСЛЕ ВЫПИСКИ ИЗ БОЛЬНИЦЫ

Если менять – то и мир, и дом. Если грешить – то не плакать потом. Если танцевать – то легко. Если уезжать – то далеко. Если хочешь – давай дерзай. Если препятствие – перелетай. Если ты – то со мной. Если заниматься – то любовью, а не войной. Если заниматься – то любовью, а не войной. Если что-то проходит – то оно пройдет. Если танцевать – то ночь напролет. Если это прошлое – забывай. Если ты узник – убегай. Если изгородь – то только живая. Если жить – то играя. Если играть – то даже с одной струной. Если заниматься – то любовью, а не войной. Если заниматься – то любовью, а не войной.

– Мам, неужели тот, кто это написал, мог покончить с собой?

Я тут же ответила: нет. И вспомнила, как увидела этот текст впервые. С тех пор Офер добавил пару строк, чтобы получилось сто слов, но в оригинале это было написано для меня. Дело было несколько лет назад, когда у меня случился аппендицит и возникло какое-то осложнение, до сих пор непонятно, в чем именно была причина. Воспаление не сразу стали лечить. А может, стали, но неправильно. Короче говоря, две недели я провалялась в больнице с острой болью. Почти все время была в отключке, потому что мне давали сильные обезболивающие, но как-то ночью я проснулась – и увидела, что Офер спит рядом с моей койкой. Он взял два стула, поставил их вместе и заснул, скорчившись на них. В джинсах и белой футболке. Под тоненьким больничным одеялом. А на одеяле лежал листок со стихотворением о любви.

– Кстати, мам, – Ори вырвала меня из сладких воспоминаний, – ты обратила внимание, что папа часто пишет как женщина?

– Как женщина? – переспросила я и сдержала улыбку, потому что вспомнила, как перед концертом Этти Анкри, который был только для женщин[142], Офер вышел из нашей спальни в длинном платье. И в туфлях на каблуках. И в парике, который Ори как-то раз надевала на Пурим[143]. Он посмотрел на меня, я пыталась не засмеяться, но засмеялась и спросила, можно ли его сфотографировать, он ответил, что ни в коем случае, и снял туфли на каблуках, потому что это уже слишком, а вместо них надел обычные туфли на плоской подошве, которые когда-то купил в Берлине. Когда мы дошли до машины, я открыла ему правую дверцу, как джентльмен даме, а он сказал: ни за что – и сел за руль. По дороге в «Мерказ Эйнав»[144] мы передавали друг другу бутылку красного вина – для храбрости, и, когда мы уже въезжали на парковку, я сказала ему: ты еще можешь передумать, милая, – а он отрицательно покачал головой. На концерте нам показалось, что двумя рядами ниже сидит одна женщина с его работы и что она вот-вот обернется, увидит его и будет тыкать пальцем и кричать: «Мужчина!» Но ничего такого не случилось. На бис Этти Анкри исполнила «Из всех капель на свете я выбираю тебя» – эта песня звучала у нас на свадьбе, и я положила руку Оферу на платье, а он положил на нее свою руку, и, когда мы вернулись домой, он нес меня на руках от машины до постели – тогда он еще так мог, – и после этого у нас был пламенный секс, потому что между нами еще пылала страсть.

– Ну то есть, – Ори снова вырвала меня из воспоминаний, – я в том смысле, что папа, конечно, мужчина, но он любит писать как бы… из головы женщины. Вот, например… – Она вынула один листок из папки и зачитала: