Пропавший патрон

«Чувство мэры»… Этого армянина Андрей Сергеевич не раз вспоминал, взирая на сегодняшнюю Москву, где мерилом всего стало уже «чувство мэра», человека по-своему хозяйственного, работящего, инициативного и напористого, хорошего товарища, спортсмена и особенно семьянина. Пожалуй, будь он мэром каких-нибудь прославленных Чеховым Воловьих Лужков, поселение это в кратчайший срок стало бы крупнейшим культурным и деловым центром. Но судьба распорядилась иначе. И нет теперь той Москвы – в которой гулялось ночами в тихом одиночестве или гитарной компанией, в которой все узнавалось и все будто принимало в родные объятья, в которой из сладкого векового радушия порой вернуться домой можно было лишь верхом на фонтане, ибо, кроме поливальной машины, никакой другой транспорт безденежного студента выручить уже не мог. Сегодняшнее высотное иллюминированное гетто чиновников, торговцев, бандитов и их охранников уже не пригодно ни для восхищения, ни для уюта. Во всяком случае, тем, кто до сих пор продолжает говорить «булошная» и помнить, где была собачья площадка с большой буквы.

Город – ежедневно с утра до вечера тебя обшаривающий и оглядывающий, беспрестанно подозревающий в чем-то глазами бесчисленных разномастных секьюрити у банков, офисов, в поликлиниках и магазинах, на парковках и в метро, в переходах и подъездах. Город – глубоко презирающий и в конечном итоге выкидывающий своих провинившихся безденежьем аборигенов за пределы чертаново-куличиков, бесконечно плодящий бомжей двуногих и четырехлапых, застраивающий последние скверики, спортивные, детские и собачьи площадки. Так называемая точечная застройка давно исказила оспой мудрое лицо славного города. Москвоточие было бы вернее. Тем более что недавно объявившаяся из провинции длинноногая падчерица Новая Москва окончательно размыла это понятие.

Когда-то неосторожно приглашенный в одну из дискуссий на столичном телеканале Иволгин сказал, что наше время дало одно безупречное доказательство известной теории «Москва – Третий Рим» – жена цезаря вне подозрений. Долго его на этот канал не приглашали. Во всяком случае, пока мэр не сменился, и московские чиновники не махнули надоевшие кепки на укороченные кожаные куртки а-ля новый шеф. К тому времени Иволгин обнаружил еще один явный признак «римской судьбы» – нашествие (л)гуннов.

Но вернемся к гардеробу. Стальная финская тройка три года спустя помогла молодому литератору Андрею Иволгину быть навеки замеченным руководителем столичной писательской организации, во время важного мероприятия разместившим свой депутатский флажок на лацкане точно такого же изделия братского финского народа. Так они и отличались целых четыре часа средь более темного людского моря лишь значком да размером. Сегодня, увы, как раз тот начальственный размер был бы для Андрея Васильевича предпочтительнее. Его тройка давно покоится в чехле, как знамя части, славной части его жизни.

Части эти были, как ни странно, пожалуй, более цельными, чем полная жизнь. Потому что цели там присутствовали явственнее. Они задавали ориентиры, наполняли энергией, задором, динамикой и гармонией, возвышали, толкали на безрассудство, добавляли яркость, смысл и вкус всему происходившему, приносили удачу и рождали новый азарт.

Парень из областного города писал стихи, да и как было не писать с такой фамилией, постоянно принимаемой за псевдоним. В старших классах начал печататься в местной молодежке. После школы собрался поступать в Литинститут. Приехал. Суровый вахтер, глянув на мальчишку, спросил: «Ты к кому?» А он в ответ почему-то выпалил: «У меня отец здесь работает» – и рванулся на лестницу, на всякий случай сразу на третий этаж и в первую попавшуюся дверь. Человек, сидевший там за столом, показался знакомым. Он добродушно объяснил, что в литературный институт сразу после школы не принимают, только со стажем. Считается, что надо сначала жизнь повидать. И посоветовал Московский университет, на филологический или факультет журналистики. Когда Андрей оказался в коридоре, увидел на двери табличку «Доцент Кассиль».

Совет оценил. И поступил на журфак. С первого раза. При конкурсе семнадцать человек на место. Везение? Возможно. Он и сейчас прекрасно помнит, как в громадном зале писали сочинение. Уже полчаса все писали, открывая немыслимые глубины словесности в складках и деталях своей одежды. А он все никак не мог выбрать тему. Мог и ту, и другую, и третью. Хотя ясно же было, что, как всегда, выберет свободную – «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». А потом лихорадочно писал. В полном цейтноте проверял написанное. И совершенно отчаялся, когда буквально на секунду поравнявшийся с его столом аспирант в дымчатых очках молча возложил указательный перст свой на место отсутствовавшей запятой. Это был перст судьбы. Больше ошибок там не оказалось, а сочинение признали одним из лучших. Сейчас иногда задумывался, почему люди, встреченные в первой половине жизни, были лучше тех, с кем судьба сводила потом. О tempora, o mores?