Пропавший сын Хрущёва или когда ГУЛАГ в головах (с иллюстрациями)

Конечно, в этом много личного, но есть и то, что отражает образ мысли других россиян, тех, кто привык к тому, что решения за них всегда принимают лидеры. Например, как бы мама, наряду с другими шестидесятниками, ни мечтала о свободе, она не обрадовалась краху СССР. Она долго скорбела о временах несвободы, когда всё было пропитано смыслом, когда они могли вволю ругать власть на своих кухнях, но никогда не выходили на улицу, объясняя своё летаргическое бездействие страхом ГУЛАГа. На самом деле, русские - и это обусловлено их историческим опытом - больше всего боятся перемен, особенно перемены власти. Мы готовы мириться с худшими проявлениями деспотизма, но не готовы принять индивидуализм и свободу личности. Опросы показывают, что многие россияне предпочитают государственный капитализм в его либеральной версии и даже требуют от Кремля ужесточения контроля: введения цензуры для поддержания моральных устоев и ограничения прав человека для поддержания порядка[173]. Как говорится, знакомое зло лучше незнакомого.

И всё-таки мама не оставила своих попыток потягаться с властью, защищая честь семьи через суд. А когда российская судебная система не оправдала её надежд, то, вдохновленная моей поездкой в Жиздру, она преодолела своё желание успокоиться на достигнутом и осенью 2012 года поехала в Страсбург - посмотреть, поможет ли ей европейское правосудие.

Утро выдалось теплым и солнечным, когда она шла в потоке пригородных пассажиров через залитый светом стеклянный вестибюль железнодорожного вокзала. Она оглядывалась по сторонам и то и дело останавливалась поправить шарф-пашмину на плечах бежевой замшевой куртки или коснуться ладонью элегантной прически.

Она слышала, что в выходные в Страсбурге были забастовки, но в день её приезда в городе было спокойно. Хороший знак, подумала она, и подозвав такси, на ломаном французском попросила водителя отвезти её к Дворцу прав человека на окраине города. Вскоре такси остановилось возле высокого круглого стеклянного здания - Европейского суда по правам человека. Перед автоматическими дверями не было очереди, а за ними не было грубо рявкающих охранников и раздражающего личного досмотра. Всё было воплощением прозрачности, современности и законности - полная противоположность российским офисным зданиям. Всё начало вставать на свои места, и где-то глубоко внутри она почувствовала, как в ней растет уверенность. Она попыталась подавить в себе излишек оптимизма, но не сумела справиться с охватившей её надеждой. Пять лет мама ждала решения Европейского суда и, не дождавшись, попросила назначить ей собеседование, чтобы поговорить с кем-нибудь о её деле. Умом она понимала, что дело это гиблое, что они никогда не заставят российское правительство принять меры против очернителей Леонида. Но в душе... в душе ей хотелось, чтобы было по-другому.

Лифт и чувство оптимизма подняли её на шестой этаж. Двери распахнулись, и молодая служащая в отличном тёмно-синем костюме приветственно спросила: «Госпожа Хрущёва?»

Мама кивнула, стараясь сдержать улыбку.

― Ваше дело № 32680-07, «Хрущёва против России», готово для консультации.

Они уселись за конференц-стол прямо там же, у лифтов, и мамин оптимизм тут же улетучился.

― Решения о формальном расследовании Вашего дела нет, - сказала служащая по-английски. - Нет ещё даже решения о слушании. Вы могли узнать об этом через адвоката.

― Я должна была приехать, - сказала мама тихо. - Мне нужно знать, что когда-нибудь это дело разрешится.

― Но на фоне всех этих дел, которые идут из России, Ваше дело...

Приветливая служащая не хотела её обескураживать и, забирая папку, ободряюще сказала: «Когда-нибудь...»

На вокзал мама вернулась пешком. Она пересекла реку по мосту Белой Розы и два часа бродила по чистым улочкам эльзасской столицы. Деревья уже сбросили листву, но если в Москве уже выпал первый снег, зима здесь, в Страсбурге, казалась далекой, как сон, который забываешь в минуту пробуждения. Когда она наконец добралась до вокзала, она чувствовала себя смертельно уставшей и подавленной. Послеобеденное солнце уже спряталось за облаками, и в стеклянном вестибюле было пусто и холодно. Информационное табло мигало зеленым, показывая, что поезд на Париж отправляется, и она поспешила на перрон.

Тем же вечером мама позвонила мне с упреками: это всё ты, сказала она, ты подтолкнула меня ввязаться в борьбу, а я всегда знала, что ничего не выйдет, нам никогда не добиться справедливости. Помолчав, она пробормотала, возможно, из чувства вины: «Только пообещай мне, что ты закончишь свою книгу».

Голос её звучал спокойно, но я ощутила в её словах ноту горечи и обиды из-за поражения. И я знала, что ещё больше эмоций кроется в словах невысказанных, комком застрявших у неё в горле. Наверное, так же чувствовал себя дед в день своей отставки или в тот день, когда он узнал о гибели Леонида, своего старшего сына. В нашей семье всегда так: все потери и поражения политические, все переплетены между собой, и все проявляются в том, что осталось невысказанным.

* * *