Пророчество Корана

Здесь не было видно ни души. Яго вздохнул свободно. Ортегилья выбрал идеальное место. Груда обуглившихся останков сама по себе гарантировала отсутствие людей на полмили вокруг. Не оглядываясь, Яго размял конечности и широким шагом пересек апельсиновую рощу, затем гончарную мастерскую, где рядами были выставлены глиняные сосуды, а дальше увидел фелюгу под белеющим парусом, с которой ему махал лодочник. Подойдя к стоянке, бросил свою поклажу моряку, который его поторопил на смеси испанского с итальянским, чтобы сей же момент отчалить:

— Presto ilustre signore [158], прибой через час, и мы должны дойти до Таблады, там вас ждет «Эол», un bastimento господина Минутоло, il mio patrone

[159].

Молодой врач не мог не восхититься отличным маневром, организованным Ортегой, опытным арбитром сообщества севильских шлюх. Это Себастьян убедил Церцера использовать возможности больницы с угрозой для своей репутации, он заплатил морискам из собственного кармана, а еще сумел убедить генуэзского мореплавателя рискнуть королевской лицензией судовладельца, чтобы помочь некоему беглецу, — и кто знает, что ему пришлось сделать еще. Осталось только в благодарность за все это мысленно послать ему с этой фелюги привет и признательность за дружбу — туда, в квартал Ареналес, где тот, по-видимому, сейчас попивал вино и творил мудрые разбирательства дел своих подопечных или какого-нибудь униженного мавра с пограничья.

Плаванье по реке началось удачно. Яго дышал полной грудью и растирал шею, которая еще болела. Резвый бег фелюги доставлял удовольствие, он завороженно наблюдал, как воды Гвадалквивира охватило красное свечение от лучей заходящего солнца. В излучине Макарены им повстречались рыбачьи баркасы, оттуда были видны невысокие строения Сан-Клементе. Туда он должен однажды вернуться, чтобы исполнить обещание…

По мере того как они приближались к хаотичным причалам Инхенио, вода прибывала и владельцы многочисленных баркасов втыкали в дно свои шесты, к которым привязывали свои суда до рассвета. Яго с грустью смотрел на набиравшую могущество легендарную Севилью, на арки бойниц, про которые говорили, что они сделаны еще Герионом [160] и Геркулесом, на очертания куполов этого римского Испалиса [161], готские галереи с бойницами, которые Герменгильд возвел, чтобы защититься от гнева короля-объединителя Рекареда

[162], сторожевые вышки арабов, возведенные алхимиком Абдурахманом II [163] после осады викингов. Все это великолепие посеребрила луна, воцарившаяся на ночь.

На верфях уже расположились на отдых торговые караваны, тысячи воробьев осадили склады зерна и лавки Ареналя. Воздух наполняли ароматы вин из Райи, Сильвеса и Хереса, солений, специй из Маската и Гвинеи, жареного из харчевен, слышалось пение моряков на незнакомых языках, которое доносилось с византийских, венецианских, генуэзских, английских, александрийских галер, теснившихся у причалов.

За силуэтом Алькасара смутно проступала стена лечебницы Арагонцев, единственного свидетеля его позорного бегства, и он представил себе лица мастера Сандоваля и всей его свиты, когда на следующее утро они обнаружат пустую кровать своего коллеги. Когда до его преследователей дойдет новость о его исчезновении, «Эол» будет уже далеко в море по пути в Бискайский залив. Он имел все основания полагать, что вдали от Севильи ему ничто не угрожает и имя Яго Фортуна через какое-то время исчезнет из памяти его смертельных врагов.

«Лучшее средство от несчастий — забвение», — подумал он. Наконец, ночь набросила на пограничный город свой темный плащ, по обе стороны реки зажглись неровные огни, мерцавшие вдали как светлячки. Память невольно обратилась к дорогим воспоминаниям, лицам тех, кого он, быть может, уже никогда не увидит. Как много чувств и жизненного опыта странствующего врача осталось позади. Вспомнился Фарфан, который упокоился навечно между кипарисов кладбища Магдалины, и доброе лицо Исаака.

Мысли перекинулись к Субаиде, его голубке, которая улетела вместе с легким западным ветром, держа в своем клювике его сердце. Он старался хранить прекрасный образ боготворимого им существа, чтобы потом вспоминать его в одиночестве, и другие лица, дорогие ему, оставшиеся в Севилье: его приятели по таверне «Дель Соль», с ними он встречал праздничные ночи; воинственный архиепископ Санчес; дон Самуэль; добрый Церцер, ученый наставник и прекрасный друг; Андреа и верный Ортегилья, который устроил его бегство, проявив сообразительность и выдумку, и которому он теперь обязан жизнью.